У меня кружится голова, слабость сковывает тело, а мужчина все ближе. Желтый ободок в его странных глазах становится ярче, вспыхивает золотым, это завораживает и пугает одновременно.
Он смотрит не отрываясь, и мне кажется, что я тону, словно меня засасывает в черную дыру или воронку. И меня тянет, тянет на какую-то невероятную глубину и я знаю, что там от меня, моего сознания и души, ничего не останется!
Очередная волна ужаса окутала меня с головой, и я не выдержала. С воплем подскочила, стряхивая морок, опрокинула лавку, задела чашку и остатки сбитня липкой жижей выплеснулись на стол, а я с коротким, придушенным всхлипом оттолкнула от себя мужчину и подвывая, бросилась к двери!
И только пробежав версту от деревни, я остановилась и без сил привалилась к шершавому стволу кряжистого дуба. И осознала, что ивовая корзина со столь необходимыми снадобьями, рукавицами и купленной в лавке сладкой булкой, осталась стоять на полу харчевни, возле ножки стола! Я застонала в голос, медленно сползла и уселась на корточки, обхватив колени руками.
И только сейчас заметила крепко зажатое к кулаке…кольцо?
Что это? Я медленно раскрыла ладонь, в ужасе уставившись на собственную руку.
Закрыла глаза, досчитала до десяти и снова открыла. Оно было там. Кольцо. Тусклая серая спираль на кожаном шнурке- разорванном. Тупо смотрю на него еще минуту. Нет, я все же не совсем безмозглая, и уже понимаю, что когда отталкивала то страшное, с не человеческими глазами чудовище, каким-то образом умудрилась сорвать этот шнурок с его шеи, но вот воспринять это событие и как-то его переварить мой разум категорически отказывался!
Что мне теперь делать я не знала. Одно знала совершенно точно: обратно я не вернусь ни за что.
Очень хотелось разрыдаться в голос, просто от страха и непонимания, но я не стала. Вряд ли мне сейчас это поможет.
Когда ноги окончательно затекли, я все-таки встала и кряхтя, как старуха, медленно поплелась в сторону приюта. Тусклую спираль на шнурке просто засунула в карман, что с ним делать решу потом, сейчас были проблемы поважнее.
До приюта я добрела уже впотьмах, еле переставляя от усталости и пережитого ужаса ноги. Горестно размышляя о том, что же я скажу травнице, и горько сожалея о забытой корзине, я даже не обратила внимания на застывшего за воротами привратника.
В коридорах было пусто, все на вечерних занятиях. Я доплелась до каморки травницы и со всхлипом открыла дверь.
— Данина, я…
Она вскинула на меня воспаленные, лихорадочно блестевшие глаза.
— Ксеня умирает.
Онемев, я мгновение смотрела на травницу, силясь понять, что такое она сказала, и как с моей безрассудной и веселой Ксенькой можно соотнести такое страшное слово как «смерть». А потом бухнулась на колени перед кушеткой.
Подруга лежала спокойно, словно спала. Чуть влажные ее кудряшки потемнели от пота, и завитки прилипли к бледному лицу, с которого словно схлынули все веснушки. Ресницы подрагивали, словно снился Ксени какой-то занимательный сон…
И пятна…
Столь красноречивые и жуткие в своей неотвратимости сине-фиолетовые пятна чернильной гнили, благодаря которым эта болезнь и получила свое название. Везде: на тонкой шее, на груди, крепких запястьях, животе… ужасные убийственные предвестники смерти…
— ей стало хуже, когда ты ушла- вытирая глаза ладонью, — сказала Данина, — я ничего не могла сделать…
Я молча села на кушетку, обняв худенькое тело подруги.
— Ветряна… — начала, было, Травница, но замолчала.
Я знала, что она хочет сказать. Нельзя трогать больного гнилью, чернильные пятна заразны, переползут с умирающего на еще живого, как паразиты поселятся в теле, сожрут, подточат изнутри. Но мне было все равно. На всей земле у меня только одна родная душа, один близкий человечек. И я не оставлю ее.
— не уходи, Ксеня, — просила я, — пожалуйста,… у меня больше никого нет…
Данина отвернулась. Тяжело шаркая, отошла к остывающему камину, я услышала оттуда ее сдавленные всхлипы.
Про корзину она не спросила. Да и не к чему. Нет лекарства от чернильной гнили. Я это знала не хуже травницы.
Я прижала к себе подругу, баюкая, словно маленькую. Ксеня не реагировала. Дыхание ее натужное, трудное, с хрипом вырывалось из горла, замедляясь, прерываясь…
— я не могу тебя потерять. Не могу, Ксенька, слышишь? Пожалуйста,… ну пожалуйста…
Безвольное холодное тело ее словно тяжестью наливалось. Так тяжелеет человек, засыпая…
Я попала в приют осенью. Помню грязную дорогу перед воротами, черные остовы облетевших деревьев, тянувших к небу сухие, скрюченные ветки- пальцы. Риверстейн, мрачно нависал над размокшей долиной, ощерившись узкими окошками и распластав, как ворон каменные крылья. Настоящие, живые вороны, молча и выжидающие, сидели на каменных столбах и кружились над воротами, оглашая округу зловещими криками. Я помню, как стояла у входа, с ужасом взирая на эту черную громадину, казавшуюся мне страшной обителью монстров, и испугано комкала в ладошках грязный платок. Я не помню, как очутилась здесь, и кто меня привез, самое первое мое воспоминание- это зловещая глыба Риверстейна, угрожающе рассматривающая меня, собираясь сожрать.
А потом в облезлых, облетевших кустах что-то завозилось, зашевелилось. Я отскочила с диким визгом, а из кустов вылезло нечто грязное, конопатое, с куцыми косичками и измазанными глиной ладонями.
— чу! — насмешливо брякнуло это нечто, при ближайшем рассмотрении оказавшееся девчонкой, — и что это здесь за плакса такая?
— я не плакса! — хотелось обидеться, но любопытство победило, — а что ты делала в кустах?
Девочка задумалась, подозрительно меня рассматривая и решая, можно ли мне доверить Большую Тайну. И,видимо сочла меня достойной столь великой чести.
— я ищу сокровища гномов! — важным шепотом поведала она, — хочешь со мной? Я Ксеня, — и протянула мне измызганную ладошку.
Еще бы я не хотела! Так что, когда нас обнаружили настоятельницы, мы уже обе были с ног до головы перемазаны глиной и присыпаны опавшими листьями.
Влетело нам знатно! Даже не отмыв, нас заперли в темном чулане. Правда, Ксеньке было не привыкать к подобному времяпровождению, а я была так увлечена непосредственной живостью моей новой знакомой, что и не заметила наказания. Через сутки мы вышли оттуда закадычными подружками.
… и теперь моя солнечная Ксеня, такая живая и веселая засыпает на мох руках… засыпает вечным сном, из которого нет возврата…
— тихо-тихо в соснах ветер шелестит…тихо-тихо что-то соснам говорит… баю-бай, стволы качает он крылом… засыпают, засыпают сосны сном…
Вспомнила я слова Ксенькиной детской песенки. Ее пела ей бабушка, до того как преставилась, оставив внучку круглой сиротой. И подружка шептала ее мне, когда я не могла уснуть, мучаясь кошмарами или переживая очередное несправедливое наказание.
Я закрыла глаза. Я не буду сейчас ни о чем думать. Ничего нет, кроме этой минуты, кроме засыпающей на моих руках Ксени, кроме исчезающего ее дыхания. Кроме ветра в соснах, который шелестит, сливаясь с этим дыханием. Кроме тонкого месяца, смотрящего на нас сверху. Кроме бескрайнего, необъятного ночного неба с россыпью звезд.
Я хочу, чтобы ей приснились хорошие сны. Как в добрых сказках, которые мы так любили в детстве.
— … спите, сосны, говорит он, надо спать… чтобы завтра в небо ветвями врастать…чтобы сок земли корнями пить… надо спать. Так ветер говорит.
Я прижалась щекой к щеке подруги. Тонкая. Как молодая сосенка. Мне всегда она представлялась такой: упругим, налитым жизненным соком деревцем с блестящей янтарной смолой.
— …будет завтра солнце согревать… и птицы петь… река звенеть, сверкать… будут травы пахнуть, а пока… надо спать. Всего лишь надо спать…
Слова незатейливой песенки закончились, как закончилось и Ксенькино дыхание. Огромная, невыносимая тяжесть навалилась на меня, придавила неподъемным камнем, высосала силы, не позволяя глаза открыть. Я решила, что тоже умираю. «Вот и хорошо», — устало подумала я. Хорошо. Потому что открывать глаза не хотелось. И я просто застыла, сжимая в руках мертвую Ксеню.