Я хмыкнула в кулак. Да уж, не знала, что мною детей пугают.
— Но мы же с ней разговаривали… — тоскливо проскулила курносая., — может, она еще к нам придет? Я по ней так скучаю, по нашей Лане…
— говори тише! — одернула сестру Рокси и зашептала так тихо, что слов я уже разобрать не могла.
Я отнесла пустую миску дневальщице, напомнила отнести двойную порцию обеда в каморку травницы и кивнула в сторону сестричек.
— А кто эти девочки, что-то я их тут раньше не видела.
— да как это, — удивилась дневальщица, — сестрички же это, каждый день тама сидят, как не видела — то? Раньше-то трое их было, так померла в том году третья-то, от гнили и померла. Веселушка такая была, Ланой кликали…то-то сестрички горевали, плакали!
— Ну, да, точно, — рассеяно улыбнулась я. — Девочки так быстро растут, меняются… Не узнала.
И отвернувшись от недоверчивого взгляда дневальшицы, я вышла из трапезной.
Разговор сестричек натолкнул меня на одну мысль и так как я все равно освобождена от занятий, я решила посетить ту самую «зачарованную» часовню.
В детстве нас тоже пугали страшилками про жуткого неупокоенного духа, обитающего в заброшенной часовне возле ельника. В этом месте каменная ограда разрушилась от непогоды пару лет назад, а восстановить ее так и не удосужились. За оградой стеной стояли колючие кусты можжевельника и дикого рышника, дальше начинался непроходимый ельник, за которым опасно расположились топляки и болота. С этой стороны подойти к Риверстейну можно было только по узкой тропинке и то, если знать где она находится
Накинув кожух и платок, я отправилась прямиком к часовне. Ксеня не любила это место. Говорила, что здесь ей не уютно, а вот мне часовня нравилась. Особенно тем, что здесь было пусто и тихо, можно было спрятаться от любопытных глаз послушниц и недовольных- наставниц. Посидеть в тишине на истертых каменных ступенях, поворошить ногой ворох опавших листьев и сухих иголок, подумать.
Сидеть снаружи сегодня было слишком холодно и я зашла внутрь. За пустой ритуальной чашей стояла старая лавка и громоздилась куча тряпья и соломы, которую складывал сюда привратник, про запас. Я остановилась в дверях, пережидая, пока глаза привыкнут к полумраку, и осторожно двинулась к лавке.
Сквозь дыры в полуразрушенной крыше сочился тусклый свет, освещая истертый алтарь с углублением для свечи и затертую, уже почти не различимую фреску, изображавшую сценку из жизни святых старцев. Причудливая светотень сплела на полу замысловатый узор, как паук- паутину.
И тут куча тряпья зашевелилась.
Медленно, словно раздумывая потянулись вверх истлевшие тряпки, осыпаясь вниз трухой и гнилой соломой, старый пузатый тулуп, раскачиваясь в тусклом свете приподнялся и потянул ко мне пустые рукава…
— Ветряянааа…
Я взвизгнула, в одно мгновение стянула с ноги башмак и запустила в оживший призрак.
— А! — заорал призрак басом, — ты что с ума сошла, дурища??? Больно же!
И из кучи тряпья вылез Данила, озлоблено потирая правый глаз и косясь на меня левым.
— Уу… синяк будет! ты что творишь-то? Как я теперь мамке покажусь, с фингалом? Она же придирками замучает, решит, что я снова с деревенскими подрался!
Я уставилась на него растерянно, поджав озябшую без башмака ногу.
— А зачем ты тут прячешься?
— Так хмырь какой-то мимо ходил, копытами шуршал. Я и схоронился в соломе, чтобы он не засек, да за уши не отодрал.
— Это не хмырь, это наш привратник. И отдай башмак. Холодно.
Башмак Данила отдал, но смотреть исподлобья не перестал.
— Зачем ты вообще сюда пришел-то?
— То есть как зачем? Ты же сама меня сюда зазывала!
— Я? тебя зазывала? когда это???
— Ты что забыла? — подозрительно уставился на меня парень, — сама же говорила, что будешь меня ждать на вечерней заре в часовне, около ельника!
Я покачала головой. В его исполнение это звучала так, словно я его на тайное свидание приглашала!
— Ладно, не хмурься. Вот, приложи к глазу медяшку, чтобы синяк не налился. Пошли на лавку сядем, только говори тише, а то вдруг тот хмырь… хм… привратник будет мимо проходить. Еще подумает, что мы тут развратничаем.
Данила залился мучительным румянцем, причем разом загорелся от шеи до ушей, как уличный светоч. Я с любопытством воззрилась на это невиданное зрелище. Никогда не видела, чтобы парни так краснели. Как стыдливая девица перед сватами. Хотя, как я уже говорила у меня не велик опыт общения с парням. То есть, его вовсе нет.
— Нужно больно… развратничать с тобой! Размечталась! — буркнул он.
— И не собиралась, — чуть обиженно протянула я и отобрала свою медяшку. Вот пусть с фингалом и ходит, раз такой разборчивый.
— Я того… поговорить хотел.
— Ну говори, раз хотел. — буркнула я.
Парень помялся, не зная с чего начать. Я задумчиво обозревала стену. Потом вздохнула.
— Ладно, рассказывай. Давно ты Зов слышишь?
Парень вздрогнул, напрягся, потом поник плечами, скукожился как старик.
— Две недели, — выдохнул он, — уже целых две недели…
— А я почти три месяца. — сказала я.
Первый раз я услышала Зов в цветень, в самой середине лета.
В этом году оно выдалось на редкость жарким, душным. В наших суровых северных краях такого лета не помнили старожилы уже сотню лет. Воздух над полями стоял сухой, трескучий, грозящий вспыхнуть на сухих травах пожаром. С болот тянуло тленом и тяжелым гнилостным духом. Коровы лениво валялись в тени, не выходя на солнцепек пастбища, жалобно ревя от облепивших их слепней и мошек. В Вересковой Пустоши жители каждый день обливали дома водой из лесного ручья, опасаясь возгорания. К середине цветня ручей пересох. Даже вечнозеленые сосны пожелтели и поникли развесистыми лапами.
Каменный Риверстейн упрямо хранил прохладу почти весь цветень, жадно сражаясь за холодок, словно уставший рыцарь за девицу. Но к концу месяца сдался, и жаркая духота по-хозяйски вползла в его коридоры и залы.
Послушницы спали на полу. Соломенные тюфяки нещадно нагревались под горячими телами. Окна приходилось закрывать. В открытую створку тут же устремлялась гудящая туча комарья, которую приходилось выкуривать, зажигая еловые ветки и тогда в помещении становилось совершенно невыносимо.
Ксеня отвоевала нам место у окна, и мы растянулись на одеяле, пытаясь уснуть.
В ту ночь я впервые услышала Зов. Протяжный, надрывный, проникающий в душу и поселяющийся в ней натужным страхом. Он жгутов скручивает разум, заставляя подчиниться, не принимая отказа, порабощая. Зов становится владыкой мыслей, властелином чувств, хозяином и господином, которого нельзя ослушаться. Он не зовет, — приказывает.
Я очнулась в ужасе, хватая ртом воздух, как из трясины вынырнула. Посмотрела на разметавшуюся от жары Ксеню и покрылась ледяными мурашками.
В Северном Королевстве всегда были те, кто слышал Зов. Это наше проклятие за грехи предков, страшная расплата. Сопротивляться Зову невозможно, как ни старайся, однажды сломаешься и все равно уйдешь туда, куда он зовет. В страшные Черные Земли, где вершат кровавые мессы проклятые колдуны.
Души детей, ушедших по Зову подлежали отлучению от Ордена, потому что считались они пособниками чернокнижников и мракобесов. В священных писаниях говорилось, что надобно детей не «пущать», запирать в подвалах, прятать, а лучше всего сжечь, дабы не допустить согрешения. До кучи, а так же устрашения бесов, желательно сжечь и родственников, а ежели по каким-то причинам дите, ушедшее по Зову надумает вернуться, священному огню полагалось придать всю деревню, как обитель греха.
Поэтому, ежели и был в семье ребенок, ушедший по Зову, родичи это скрывали, предпочитали говорить, мол задрал дите медведь, или к дальним родственникам на учебу уехал. Хотя в это никто и не верил.
Про Зов говорить не принято, чтобы не накликать. Даже слово это лучше не называть, дабы не услышали чудовища Черных земель.