Прощаясь со мной у запасных путей, где стоял эшелон, отец положил мне на плечо тяжелую руку и, глядя куда-то поверх моей головы, сказал:
— Квартиру запри, а ключ оставь соседям. У них старики, они никуда не поедут. — Потом посмотрел мне прямо в глаза, улыбнулся и добавил: — Ты, Женька, уже совсем взрослый. Всегда оставайся настоящим мужчиной, чтобы мне не пришлось за тебя краснеть. Ну, будь…
Мы обнялись и поцеловались под лязг буферов тронувшегося состава.
Я до сих пор не могу примириться с мыслью, что отца уже нет. Иногда мне мерещится, будто он раненым попал в плен к фашистам. Ведь тогда наши отступали, и такое могло произойти запросто. Иногда я представляю, что он, изувеченный и недвижимый, лежит в каком-нибудь тыловом госпитале и не может дать о себе знать.
Тот дом в городе на Волге, где мы жили до войны, выходил окнами на бульвар, обсаженный громадными серебристыми тополями. Когда деревья отцветали, на улице бушевала белая метель из тополиного пуха. Он скапливался сугробами возле тротуаров, залетал в открытые форточки и садился на ресницы моих юных сверстниц.
Этот дом сгорел прошлой зимой. Об этом я узнал от знакомых, оставшихся в городе во время короткой двухмесячной оккупации. Я представляю, как пылали сухие оконные переплеты в нашей комнате, как лопались от жары стекла, накрест заклеенные полосками марли, как трещали, коробясь, зелено-желтые обои на стенах. Вот огонь добрался до шкафа, взметнулся оранжевым языком вверх, и вспыхнули разом легкие мачты и паруса из тончайшего батиста. Горит в жарком костре войны маленькая модель военного брига — гордости российского флота, в которую отец и я вложили столько терпения, труда и любви…
Мы все рвемся на фронт. У каждого с немцами свои счеты. И у меня, и у Сашки, и у Соломоника, и у Юрки Васильева. Командиры изо всех сил пытаются убедить нас в том, что после окончания училища мы сможем принести больше пользы. Говоря шахматным языком, нас переведут в разряд тяжелых фигур. Вполне возможно. Без этой мысли было бы труднее зубрить уставы и петь веселые песни в стронь.
Еще утром старшина объявил, что завтра нас поведут на уколы против сыпного тифа. И тут кто-то распустил слух, будто колоть нам будут не противотифозную вакцину, а какую-то дрянь, обладающую коварным свойством подавлять мужское начало, укрощать бунт молодой крови. Пошли всякие толки и пересуды. Некоторые наотрез, даже под страхом гауптвахты отказывались от уколов. Командиры сначала подшучивали над нами, а потом забеспокоились всерьез.
— Это провокационные разговорчики, — кипятился на другой день командир роты. — Такое на руку только врагу. За распространение идиотских слухов будем предавать суду военного трибунала…
— Хорошо, — сказал Абубакиров, — я пойду с вами. Пусть меня колют первым. Из тех же самых ампул.
Тут уж крыть было нечем, и мы, все еще опасаясь в душе за свое светлое будущее, потопали к санчасти. Там возбуждающе пахло спиртом. Кололи нас по конвейерной системе. В процедурной, когда привели наш взвод, кроме сестричек, был еще старый военфельдшер в глухом белом халате с тесемками на спине, но занимался он, судя по всему, только кипячением шприцев и иголок.
В нашей санчасти работают две вольнонаемные медсестры — Таня и Леночка. Именно так их все и зовут. О Тане ничего нового не скажешь. Леночку я видел только мельком, да и то два-три раза. Кто-то сказал о ней: «Как серна гор…» Может быть, так оно и есть. Во всяком случае, талию ее можно обхватить пальцами, как ствол батальонного миномета.
Моя задача заключалась в том, чтобы не попасть к Тане. Было немыслимо представить, как это я в ее присутствии начну спускать штаны и подставлять свой тощий зад.
Леночка делала уколы тут же, за другой ширмой, и я в числе первых без очереди ворвался к ней.
— Боитесь, что не хватит? — спросила она.
— Если честно, боюсь, — признался я, поспешно расстегивая брючный ремень.
— Вы не то снимаете, — остановила меня Леночка, и кукольный носик ее наморщился от смеха. — Эти уколы мы делаем под лопатку. Нужно просто поднять рубашку, и все.
Вот это промашка! Знал бы такое, без всякого пошел бы к Тане. Я на секунду представил, как ее мягкие пальцы касаются моей спины, и от волнения у меня по коже пробежала приятная дрожь.
А рядом Пронженко с солдатской прямолинейностью рассказывал Тане о том, какие сомнения еще недавно терзали его роту.
— Цэ ж надо! — восклицал он. — Такэ и натощак нэ прыдумаешь.
Таня смеялась искренне, но, как мне показалось, слишком громко. Когда я выходил из-за ширмы, она как раз заговорила: