— Ну чего крутитесь, чего крутитесь? Разобраться по четыре. Правое плечо вперед, на хоздвор шаго-ом марш!
Возле конюшни, где волнующе пахло парным навозом, стояли зеленые пароконные брички. Сержант приказал развязывать мешки и вываливать содержимое в пустые кузова бричек. Ни мне, ни Сашке, ни Витьке Заклепенко высыпать было нечего, кроме нескольких сухарей и кусочков запыленного колотого сахара.
— Тут вам вторая норма обеспечена, — успокаивал сержант. — Не боись, голодными не оставят.
Андрей Огиенко развязал добротный конопляный мешок с пришитыми лямками и, тяжко вздыхая, стал не спеша выкладывать сдобные сухари, давленые куриные яйца, бурсаки — киргизские пышки, варенные в бараньем жиру, головки чеснока и здоровенные шматы сала, каждый килограмма по два весом. Перед тем как опустить сало на дно кузова, он долго взвешивал его на ладони. Сашка Блинков бросал на него ехидные взгляды. Голубые глаза его щурились в яростном веселье. Заклепенко не выдержал.
— Во зараза, — прошептал он, толкнув меня локтем. — Жрал спиртягу с черным сухарем, только бы не доставать закуску.
Повозки быстро наполнялись, а начальник карантина то и дело поощрял нас бодрыми возгласами:
— Не боись! Веселей, орлы! Давай-давай! Кони не люди — все пожрут.
— А что, лошади у вас и сало едят? — недоверчиво спросил Огиенко.
Сержант даже руками развел:
— Ну, братец, ты меня просто удивляешь. Что же они у нас, татары, что ли? Это же русский артиллерийский конь!
Невдалеке с беспечным видом прохаживались курсанты из задержавшихся «старичков» в вылинявших за лето гимнастерках. Они бросали на нашу команду насмешливо-любопытные взгляды. Нам говорили, ребята эти ждут отправки на фронт. Мне показалось, что такое обилие еды привело их в возбуждение. Или, может быть, это было тайное предвкушение? Не станут же лошади в самом-то деле лопать свиное сало. За год войны большинство из нас успели познать истинную дену и вкус хлеба. А потому я и сам с нескрываемым сожалением смотрел на горы снеди и представил, как Огиенко жрал по ночам втихаря, укрывшись с головой потертым пыльным одеялом.
Ким Ладейкин, низенький юркий паренек с озорными глазами и нестираемой улыбкой, с первых же дней проникся желанием покровительствовать мне, хотя внешне мы были полнейшими антиподами. Так вот этот самый Ким уже кое-что знал о нашем училище от замужней сестры Лолы, которая была эвакуирована именно в этот город. Здесь готовили командиров стрелковых, пулеметных и минометных взводов. В минометный батальон рвались все. Как ни крути, а почти артиллерия, белая кость.
— На мандатной говори, что ты влюблен в математику, — поучал меня Ладейкин, — что даже во сне извлекаешь квадратные корни. Тогда еще могут взять. Тут уж так: не зевай Фомка, на то и ярмарка. Сестра по секрету говорила, что в минометный попадет только один из пяти. — Он поднял кургузый указательный палец с обгрызенным ногтем. — Обидно будет, если тебя зачислят в какие-нибудь стрелки и мы окажемся в разных батальонах.
Ким говорил со знанием дела, и можно было подумать, будто вопрос о его зачислении в минометчики давно решен.
Однако на мандатной комиссии, куда нас привели строем прямо из конюшни, все обернулось самым неожиданным образом. Я постеснялся врать и ничего не сказал о любви к математике, поскольку, если быть до конца честным, то не совсем уверен, что и сейчас твердо помню всю таблицу умножения. И тем не менее меня и большинство моих новых друзей зачислили в минометчики, а Киму не помогли ни его дружба со всякими тангенсами, ни знакомство сестры с влиятельными лицами. Ему прямо сказали, что одной математики в этом деле мало, надо еще таскать на вьюке плиту батальонного миномета, а сам Ладейкин не вышел комплекцией для такого деликатного занятия: рост — метр шестьдесят и всего пятьдесят один килограмм вместе с нестираными носками. А жаль, Ким Ладейкин, похожий на шустрого мышонка, был щедр душой и нравился мне. Я говорю «был», потому что с этого момента он стал для меня человеком, безвозвратно утерянным: все три стрелковых батальона находились совсем на другой территории, хотя и не слишком далеко от нашего расположения.