После мандатной комиссии нас всех повели в баню. Несмотря на то, что мы старались идти в ногу, колонна будущих минометчиков растянулась на целый квартал.
В санпропускнике стригли под нулевку тех, кто избежал этой участи на призывном пункте. У нас отобрали все личные вещи, кроме записных книжек, фотографий и карандашей. Потом направили в моечный зал, а наше скромное имущество тут же погрузили на маленькие вагонетки и через распахнутые железные двери вкатили в мрачное, пышущее зноем чрево дезинсекционной камеры, которую все панибратски называли вошебойкой. И делом это было не лишним, если учесть, что большинство из нас долго ехали в битком набитых теплушках и порой спали прямо на заплеванном полу в станционных залах ожидания.
У входа в моечное отделение какой-то голый человек выдал нам по кусочку серого хозяйственного мыла величиной в половинку спичечного коробка, строго-настрого наказав, чтобы обмылки после бани сдавались лично ему. Поскольку на голом человеке не было никаких знаков различия, то и должного уважения к нему никто не проявлял.
За дверью свет электрических лампочек, окруженных лунным ореолом, едва пробивался сквозь густые клубы пара. Плескалась вода, гремели железные шайки. Под каменными сводами было гулко, словно в подземелье. В белесом тумане блуждали человеческие тени.
— Глянь-ка на ту скамейку, — сказал Заклепенко, очередной раз возвращаясь с тазиком от крана.
Возле окна на мокрых досках скамьи, подложив под голову опрокинутую шайку, безмятежно дрыхнул все тот же Сенька Голубь, чему-то улыбаясь во сне.
— Представляешь, — говорил Витька, намыливая голову, — этот подлец подвел под свою лень теоретическую базу. Накопление энергии… Потом она, видишь ли, пригодится на фронте. Живой аккумулятор! Талант?
Рядом с Голубем долговязый Лева Белоусов обрушил на себя из тазика целую Ниагару, но Голубь и ухом не повел. А Левка тем временем довольно покрякивал, и капельки воды дрожали на его длинных белых ресницах.
Тут же по проходу бегал крепыш Сорокин из Токмака, отбивая ладошками на круглом тугом животе знакомый походный ритм: «старый барабанщик, старый барабанщик, крепко спал, крепко спал…»
— Вы, кто украл мыло? — кричал он, но по всему было видно, что пропажа его совсем не волнует и шумит он исключительно из любви к искусству.
Ягодицы у Гришки Сорокина были такими красными, будто по ним долго хлестали березовым веником.
В предбаннике нам выдали белье и тонкие летние портянки. Невысокий и ладный старшина с девичьей талией и быстрым пронзительным взглядом выглядел слишком молодо и несерьезно для такой ответственной должности. Увы, в своем заблуждении мне пришлось убедиться слишком скоро.
Белье по росту старшина прикидывал очень приблизительно, на глазок. Неудивительно, что рукава нижней рубашки с трудом прикрывали мои острые локти, а Сорокину пришлось подворачивать кальсоны, чтобы не запутаться.
Потом мы получили защитные хлопчатобумажные гимнастерки с отложными воротниками, шаровары и черные трикотажные обмотки, свернутые наподобие бинта. Единственное, чему здесь уделялось серьезное внимание, это подбору обуви. Мы подходили к горе ботинок из вывернутой кожи, которые были свалены прямо в углу. Тут остро пахло шорной лавкой. Мы примеряли ботинки до тех пор, пока не оставались полностью удовлетворенными. Нам выдали пилотки и шинели. Шинели выглядели невсамделишными, как игрушечная мебель. Они были сшиты из толстой зеленой байки, из какой обычно делают одеяла. Однако торговаться не приходилось, и мы, попрятав в карманы еще жесткие новенькие петлицы с золотой тесьмой по краям, стали наскоро прикреплять звездочки к пилоткам. Я не сразу заметил, что пилотка досталась мне совершенно невероятного размера. Даже при нездоровой фантазии трудно было представить себе голову, на которую ее шили.
Ребята потуже затягивались армейскими поясами и, ощущая непривычную легкость во всем теле, розовые, распаренные, выходили на улицу, продуваемую приятным сквозным ветерком.
Теперь нас трудно было узнать. Не скажу, чтобы форма сидела на нас слишком красиво, но выглядела она достаточно опрятной. И, хотя со стороны могло показаться, будто мы потеряли свое лицо, утратили индивидуальность, нас это уже не волновало. Неожиданно для себя я ощутил внутреннюю взаимосвязь со своими товарищами. Она превратила нас из случайных попутчиков и одиночек во что-то единое, монолитное, сплоченное. Наверное, каждый вдруг почувствовал свою силу и защищенность в этом мире, неуязвимость от всяких случайностей, которые легко могли угрожать любому из нас в отдельности.