До наступления темноты мы шли по оврагам и лощинам, так как местность вокруг просматривалась на многие километры. Глухая ночь застала нас на продуваемом всеми ветрами свекловичном поле. Именно здесь нам приказали оставаться до рассвета. С неба сеяло что-то непонятное: то ли мелкий дождь, то ли снежная крупка.
Витька где-то на ощупь надергал охапку сухой травы, на нее мы с Сашкой расстелили мою шинель, а его и Витькину оставили, чтобы укрыться. Так и уснули втроем, тесно прижавшись друг к другу.
На своем коротком веку мы успели повидать всякие шинели. Конечно же, двубортные, слегка приталенные, цвета маренго, которые носили артиллерийские командиры, проходили у нас вне конкурса. Очень красиво смотрелись английские из тонкого сукна горчичного цвета и песочные иранские, что часто выдавались комсоставу Среднеазиатского военного округа. На грубые красноармейские мы смотрели в ту пору без должного интереса. О наших же байковых вообще не стоило говорить, потому что и шинелями-то их назвать было трудно. Но, только попав на фронт, мы поняли, что красноармейская шинель из грубого колючего сукна не имела себе равных. Она была и достаточно теплой, и не промокала в дождь. Стоило отстегнуть хлястик, и за счет глубоких складок на спине ее можно было растянуть, как гармошку. Командирская шинель — принадлежность одиночки, а красноармейская всем своим покроем рассчитана на воинскую солидарность, потому что под ней при случае может согреться не один, а по крайней мере три человека.
Если не принимать во внимание качество материи, этими же свойствами обладали и наши шинелишки. Пусть не под одной, а под двумя мы чувствовали себя совсем неплохо.
Сашка не только ест, но и спит, будто выполняет строгое предписание. Лег, подтянул коленки, придавил ухом пятерню и выключился. Витька во сне более беспокоен: вздрагивает, пытается ворочаться или вдруг начинает тихонько причмокивать языком и губами, как молочный щенок. Наверняка в этот момент ему снится что-то вкусное. В этих случаях тревожить его я не осмеливаюсь…
Просыпаюсь от непонятной тяжести, навалившейся на меня сверху, и странной парниковой духоты. Ощущение тепла и сырости, как в старой котельной с прохудившимися трубами. Чувствую, что дышать становится трудно.
Я пытаюсь подняться, чтобы стряхнуть с себя груз, по это удается лишь со второй попытки…
Снаружи было уже светло, но холодно. Я сел и огляделся. То, что представилось мне, трудно описать словами. Передо мной расстилалась белая равнина со множеством небольших холмиков, занесенных снегом. Из каждого такого холмика тонкой струйкой вился парок.
— Эй, люди! — крикнул я.
Ближайшие холмики зашевелились, и из рыхлого снега стали высовываться головы с отвернутыми и натянутыми на уши пилотками.
Мы отряхивались, как промокшие псы, торопясь поскорее натянуть на себя шинели, а лейтенант Абубакиров, раздевшись до пояса, натирал снегом лицо и голые плечи.
— Ну, чего вы поникли, как лилии долины? — смеялся он. — Если хотите, чтобы вам стало тепло, следуйте моему примеру…
На следующий день взвод заступил в караул. Мне досталась охрана штаба.
Пока я стоял на посту, снова пошел снег, да такой густой, что за два часа его навалило чуть ли не до коленей. Когда после смены мы с разводящим во главе возвращались в палатку караульного помещения, то оказалось, что на прежнем месте ее нет. К тому времени достаточно рассвело, и все же палатки нигде не было видно, словно она провалилась сквозь землю. Только курсанты из отдыхающей и бодрствующей смен бестолково бродили вокруг. Уже на месте выяснилось, что тяжелый мокрый снег завалил наше караульное помещение, и при этом бесследно пропал один человек — Сеня Голубь. Он сменился два часа тому назад, и больше его никто не видел. Лейтенант послал нас на поиски. Мы кричали, заглядывали в помещения соседних взводов, где разбуженные товарищи называли нас нехорошими словами, но все было безрезультатно. Наш начальник караула уже собирался докладывать дежурному по лагерю, когда Соломоник тихо сказал:
— Тут под снегом-таки что-то лежит. Смотрите, подтаял…
Мы дружно принялись разгребать это место, подняли стенку палатки и увидели Голубя. Сеня спал. Было совершенно непонятно, как человек не задохнулся под плотной парусиной и слоем снега. Когда его растолкали довольно бесцеремонно, он испуганно открыл глаза и спросил:
— Случилось что-нибудь, да?
— Что вы тут делаете? — вскричал обычно сдержанный Абубакиров.
— Бодрствую, товарищ лейтенант.
16 ноября. На Карельском фронте снайперы Н-ского соединения за три дня истребили 179 солдат и офицеров противника…
Из сводки Совинформбюро.
8. БОЕВАЯ ТРЕВОГА
Странное дело, в последнее время меня стали посещать сновидения. Может быть, это оттого, что все мы заметно окрепли и втянулись в жесткий режим. Но как бы то ни было, я уже который раз вижу во сне медсестру Таню. Она является ко мне под утро, гладит мою стриженую голову, и я чувствую губами мягкую кожу ее рук выше запястья и на сгибе у локтя. И от этого прикосновения начинаю таять как сосулька в тепле.
А сегодня сон был вообще фантастический. К нам в казарму пришел хромой старичок с палкой. Дневальный поднял шум, а старичок все рвался вперед и показывал на меня пальцем.
«Сюда нельзя! — кричал дневальный. — Кто вы такой?»
«Я Антабка, — отвечал старичок, постукивая себя палкой по больной ноге, — мне отрезало полстопы колесом товарного вагона. Вот так — щелк, как кузнечными клещами. А помощь оказывала сестричка Таня из санчасти. Она жена курсанта Абросимова!»
«Женька Абросимов женат? — удивляются собравшиеся вокруг. — Не может быть!»
«Вы не знаете Женьки, — смеется старичок, скромно прикрывая рот ладошкой. И вдруг я вижу, что это не старичок вовсе, а самая настоящая собака, наш ротный пес Антабка. Он помахивает хвостом и добавляет: — Это, я вам доложу, фрукт, каких свет не видывал. Он только притворяется тихоней…»
Я просыпаюсь и размышляю, к чему бы такое. Витька говорит, что собака во сне — к другу. Это и без него ясно. В училище, за малым исключением, меня окружают одни друзья. Все эти приметы — чепуха. Просто вечером мы говорили о нашей собаке, и Левка Белоусов высказал предположение, что Антабка мог запросто угодить под поезд. Ведь по прямой до товарной станции совсем близко, и там всегда отираются бездомные собаки. Я пытаюсь опять заснуть, но в это мгновение вспыхивает яркий свет, проникающий даже сквозь плотно закрытые веки, и слышится возбужденный голос дежурного:
— Тревога! Первая рота, подъем!
И где-то дальше:
— Вторая рота, подъем!
В эту перекличку врывается голос старшины Пронженко:
— Внымання! Боева тревога! А Голуб доси спыть! — В последних словах не вопрос, а привычное утверждение.
Я повисаю на руках и спрыгиваю со второго яруса на холодный пол. Тревога как тревога. Только слово «боевая», впервые прозвучавшее в устах старшины, несло в себе нечто новое. И это новое настораживало.
Тревоги! Сколько снов мы недосмотрели в те незабываемые годы, сколько часов недоспали, сколько тепла не сберегли! Тревоги стали привычными в своей неизбежной закономерности. Я как сейчас слышу волнующий медный голос трубы.
— Боевая тревога! — подхватывают возглас нашего старшины дежурные по ротам. — Боевая тревога!
Тяжело грохочут ботинки по деревянному полу казармы, выхватываются из гнезд холодные карабины. Пилотка по форме — два пальца над левой бровью. Хлопают двери. Морозный дух и пар от дыхания.
— По порядку номеров рассчитайсь!
А ночное небо над головой, словно черный полог, прошитый автоматными очередями, все усыпано звездами. В свете фонарей мельтешат серебряные иголочки облетающего с проводов инея. Судя по многим признакам, построение серьезное. Где-то у проходной слышится строевая песня, довольно непривычная в такое время. Это идет «царица полей» — пехота. Все делается быстро и четко, все давно отработано.