Следом за нами скачет на трех лапах предатель Антабка. Устанет — посидит чуток и пускается вдогонку. Эх ты, друг человека! Не залаял, не предупредил вовремя. И только тут до меня доходит, что никакой Антабка не предатель. Просто он не умеет лаять на своих.
Мысль об этом почему-то радует, и я начинаю улыбаться про себя.
— Ты погляди, — взрывается Сашка, — однако, он еще и зубы скалит.
— Смешно. Пес и тот на своих не гавкает.
— Слышишь, Заклепенко, на что намекает этот тип? — Он свирепо улыбается, по своему обыкновению вытягивая вперед губы, словно хочет произнести звук «о».
— Позор на мою седую голову, — сокрушенно разводит руками Витька. — Позор!
24 декабря… Наши войска в районе юго-восточнее Нальчика перешли в наступление и, сломив сопротивление противника, заняли крупные населенные пункты Дзурикау… Ардон, Алагир, Ногкау.
Из сводки Совинформбюро.
10. МЯТНЫЕ КАПЛИ ОТ ТОШНОТЫ
После того как основной состав батальона ушел на фронт, мы получили некоторые послабления. Больше занимались теорией, а после ужина до отбоя практически могли располагать собой как угодно, хотя по правилам это время отводилось на самоподготовку.
Однажды в столовой ко мне подошел курсант из пулеметной роты и сказал, что у проходной меня дожидается какая-то краля. Быстро прикончив ужин, я попросил разрешения у старшины не становиться в строй и помчался к воротам.
За проходной под фонарем действительно стояла молодая полная женщина в черной меховой шубке. Губы ее были ярко накрашены. Она выглядела весьма миловидно, хотя голубые глаза навыкате немного портили ее внешность.
— Вы Женя Абросимов? — спросила незнакомка приятным напевным голосом и протянула руку в тонкой кожаной перчатке. — Я сестра Кима Ладейкина. Зовут меня Лола. Ким много рассказывал о вас.
— Серьезно? — удивился я.
— Вы ведь дружили некоторое время. — Она нервно теребила край мехового воротника. — Я подумала, может быть, он написал вам. С тех пор как они уехали, от него не было ни одного письма.
— Письма будут, — поспешил я успокоить ее. — Вы же понимаете, какое теперь время.
— Да-да, вы правы, Женя, — быстро проговорила она. — Обычно его отпускали ко мне, и мы собирались все вместе. Мы вас ждали на седьмое ноября, но вы почему-то не пришли.
— Так получилось, наш взвод как раз был в карауле.
— А теперь вот Новый год скоро, и брата с нами нет. Это мой самый любимый праздник. С детства. Я знаю: тех, у кого в городе нет ни родных, ни знакомых, в увольнение пускают неохотно. И вот я подумала, почему бы вам не прийти в этот день к нам? Посидим, пообедаем, рюмочку выпьем за них. — Она неопределенно кивнула в сторону вокзала. — И нам будет приятно, и вы побудете немного в домашней обстановке. Ну как, по рукам?
— По рукам, — согласился я.
Мне действительно очень хотелось хоть ненадолго попасть в домашние условия, но я боялся, что мой дружок Сашка откажется просить за меня после случая на посту. И обижаться на него я не имел права. Служба, ничего не попишешь. Не проболтался никому, и за то спасибо.
Когда по вечерам в санчасти дежурит Таня, я иду к ней. Первый раз я пришел в процедурную и сказал, покраснев, что меня поташнивает. Ребята говорили, что в таких случаях дают мятные капли.
— И давно поташнивает? — серьезным тоном спросила Таня.
— Да нет, — смутился я, — недавно. Может быть, мятных капель, а?
— Можно и мятных, — согласилась Таня, — хотя мы, бабы, в таких случаях предпочитаем соленый огурец. Жаль, нет огурцов в санчасти.
Она накапала в рюмочку ровно пятнадцать капель, разбавила водой из графина и с любопытством стала наблюдать, как я, давясь, пью такую дрянь. Для других ребят эти капли вполне заменяли мятные леденцы, а я с детства терпеть не мог запаха мяты.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Сразу легче стало.
— Ну, если уж так здорово помогает, — сказала она, — приходите чаще. Наш долг, Женечка, облегчать страдания больных.
Я был потрясен:
— Откуда вы знаете, как меня зовут?
— Ничего хитрого, — засмеялась она, щуря свои продолговатые серые глаза. — Я ведь гадалка и колдунья. Могу заглядывать в прошлое и предсказывать будущее… Не смотрите на меня так серьезно, а то я подумаю, что вы поверили мне.
Невзирая на ее шутливый и даже чуточку насмешливый тон, я почувствовал себя уверенно, будто свалились стеснявшие меня путы.
— Так я приду? Послезавтра?
— Именно послезавтра. Леночкины капли не такие. Мои помогают лучше…
У нас с Витькой получается что-то вроде двухсменной вахты. Один день в санчасть иду я, на следующий день он. Младший лейтенант Зеленский явно обо всем догадывается, смотрит на Витьку волком, но в открытую никаких притеснений другу моему не чинит, хотя я знаю вполне достоверно, что ухаживания командира взвода Леночка отвергает и даже откровенно посмеивается над ним. А ведь ему ничего не стоило бы пресечь эти вечерние прогулки и свидания. Всегда найдется, чем занять курсанта между ужином и отходом ко сну. Или, может быть, он просто затаился до поры и готовит Витьке единственный, но зато сокрушительный удар?
По вечерам в санчасть никто не заходит, и я имею возможность торчать тут часами. Я сижу без шинели на клеенчатой кушетке с термометром под мышкой, рассказываю про свою довоенную жизнь с отцом и читаю стихи Есенина. Термометр — это маскировка. Ее придумала Таня на случай, если сюда забредет дежурный по училищу или начальник медслужбы.
Стихи Тане очень нравятся, даже глаза у нее начинают подозрительно блестеть. Она вздыхает. Она полна сочувствия ко мне, а я — благодарности к поэту, который неожиданно вызвал у нее прилив доброты и внимания к моей особе.
— А жениться тебе все равно еще рано, — непонятно из чего делает вывод Таня. — Я уверена. Какие твои годы…
— Не знаю, — говорю я, пожимая плечами, — не уверен.
Мне уже пора уходить. На прощанье Таня капает в рюмочку из темного флакона пятнадцать капель, и по комнате разносится одуряюще резкий запах степной мяты.
— Проводите меня до двери, — прошу я. Похоже, что мятные капли придают мне решительности.
Мы выходим из коридорчика в темный холодный тамбур. В темноте люди всегда становятся смелее. Я обнимаю Таню за плечи, притягиваю к себе, ищу ее губы. Она не отстраняет меня и не сопротивляется.
— Женечка, дурачок, — шепчет она, задыхаясь, — просись в увольнение, приходи ко мне на Новый год, а?
— Конечно, я приду. Обязательно приду.
— А если не пустят?
— Сделаю подкоп или просто выломаю окно. Пусть потом судят.
— Пусть, пусть судят, — повторяет она отрешенно.
Когда я возвращаюсь в казарму, руки мои дрожат, как у алкоголика, и сердце все еще продолжает частить. Витька Заклепенко сидит в классе под тусклой лампочкой. Перед ним на столе карабин с вынутым затвором и жестяная двугорлая масленка. Он старательно наматывает на протирку лоскуток ветоши. Шомпол зажат у него в коленях.
— Мой совет — чисть карабин, — говорит он. — Перед сном старшина будет проверять оружие.
— Послушай, — перебиваю я, не обращая внимания на его дурацкие советы, — если по-честному, вы с Леночкой хоть раз целовались?
Мой вопрос застает Витьку врасплох. Он смотрит на меня несколько растерянно.
— Не то чтоб целовались, — начинает он вилять, — но и не то, чтоб… А зачем это тебе?
Я машу рукой и, улыбаясь, иду к пирамиде за своим карабином…
Наконец наступает долгожданный четверг — последний день уходящего в вечность сорок второго года. Я подсыпаюсь к Сашке, прошу его внести меня в список на увольнение. Честно рассказываю про свидание, которое мне назначила Таня. Он как-то странно мнется, но потом говорит довольно сухо:
— Не стоило бы тебя пускать после всего… Но повод, однако, уважительный. Только не для командира роты. Он в лирике как баран, для него это — тьфу. Придумай что-нибудь посолиднее.