— Так, Леднио, почему я вынужден лицезреть свою блевотину? Убрать.
Пока новоиспеченный слуга возился с тазом, Эолас умылся и переоделся в чистое исподнее и шерстяную основу. Сверху он надел теплый плащ с песцовым воротником и вышел на улицу.
День понемногу клонился к закату, в то время как началась у Эоласа мигрень задолго до наступления утра. Он вдыхал полной грудью морозный воздух, пока туман окончательно не развеялся, и только тогда обратил внимание — на снежном поле с пиками появилась новая безглазая голова.
— Леднио! — позвал Эолас ученика писца. — Насколько я вижу, это не тебя казнили, так кого?
— Никого не казнили. Это вчерашний пленник, — объяснил Леднио, переминаясь с ноги на ногу по хрусткому снегу. — Его нашли замерзшим насмерть на Восточной грани сегодня утром.
— Вот что значит милосердие, Леднио, — не скрывая улыбки, произнес Эолас. — Кому от него стало лучше? Тебе? Ему? — кивнул он на синюю как лед голову.
— Миру, — еле слышно пробормотал юноша и скрылся в доме.
Эолас проводил его скупым взглядом из-под бледных бровей. Нет, с этим совершенно невозможно работать — как и с его текстами, скорее всего.
— Что я могу сказать по первому свитку — это никуда не годится, Леднио, — покачал головой Эолас, отбрасывая в сторону длинную, густо исписанную полосу бумаги. — Тратить больше трех предложений на описание одного только снега — невероятная расточительность.
— Я люблю раскрывать подробности, — возразил Леднио, и Эолас с сожалением узнал этот блеск в глазах, переходящий в досаду на языке — уверенность молодого художника в том, что его картина написана не просто идеально, так еще и новаторски.
— “Раскрыть подробности” значит рассказать о том, почему снежный покров так важен, а не сколькими оттенками он переливается.
— А вторую часть посмотрите? — попросил Леднио, пропустив мимо ушей разъяснение Эоласа. — То есть, она вторая по хронологии, а на самом деле…
— Нет, — отрезал Эолас и поднялся на ноги; от невероятной духоты текстов Леднио его снова замутило, и писатель был вынужден вернуться на свежий воздух. Сугробы в половину его роста лучились фиолетовыми искрами в дугообразной тени, отброшенной факелом на двери. Краем уха Эолас услышал скрип входной двери и решил, раз Леднио никак не отстает, немного нагрузить его незаурядный, но потерянный ум себялюбивым пафосом.
— Скажи мне, Леднио, — произнес Эолас, сложив руки за спиной, — когда творение можно назвать безупречным?
— Никогда, — уверенно отозвался Леднио. — Всегда есть к чему стремиться.
— Ты несколько ошибся в формулировке: всегда есть что поменять, — нарочито беззлобно поправил его Эолас. — Так знаешь, что станет безупречным творением? — Обернувшись, он свел вместе кончики пальцев, глядя в точку на вершине этого метафорического горного перевала. — Ничто. Ничто, заключающее в себе все.
Леднио посмотрел на своего временного учителя, недоуменно наклонив голову. Раздумия Эоласа прервал сильный порыв ветра, так что одна из голов свалилась и весело покатилась по снегу. Было в этом что-то зловещее, но не такое, как у светящихся черепов или стай летучих мышей — ощущение взывало не к страху, а полумистическому сочувствию неправильности.
— Я стремлюсь, Леднио, сказать как можно больше и как можно меньше одновременно. Никакого священного дара и никаких ниспосланий свыше — только опыт, лишенный начала и конца. Всю свою жизнь я изучал, изучаю и продолжу изучать, пока не умру, как устроены переплетения слов, имеющие странное и блаженное свойство ударять, будто обухом по голове, и вскрывать чужие жилы.
Леднио раскрыл было рот, чтобы ответить, но Эолас вознамерился идти до конца:
— Да, я знаю — просыпается некая ирония, когда я говорю об этом столь длинно. Но обвинять меня в самопротиворечии может лишь тот, кто не понимает разницы целей — не только моих, но и своих собственных.
Юноша наконец обрел дар речи:
— В чем ваша цель? Зачем вы создаете?..
— Ты надеешься, будто я признаюсь?
Эолас прищурился, гадая, ощутил ли Леднио, как в пяти словах и мягком произнесении их воплотилось больше, чем в половине Клятвенника.
Люди.
От одного слова Эоласа начинало мутить. Обитатели Руды были прирожденные палачи, но они не знали, что среди них притаился пыточных дел мастер. Как не знали жители Эстерраса, не считая его проклятой сестры. Как не знали живые, трепещущие, так и ждущие, чтобы на них поставили раскаленное клеймо, души Просторов.
Когда-то давно, еще будучи Элиасом, он со скуки — так он думал — перешел грань дозволенного и больше уже не останавливался. Единственный патрон в барабане пистолета, который миновал его, но размозжил голову его другу — а Эолас только рассмеялся и потребовал еще вина. Пущенные по кругу служанки, просто девушки с улицы, однажды — малолетняя дочь отцовского знакомого; за нее потом влетело знатно. Все более и более жесткие наркотики, после употребления которых он приходил в себя где-нибудь в сточной канаве. Погромы лавок и даже кража циркового медведя, который задрал половину его дружков — сестра вытащила его, пьяного вдрызг, на своей спине.
Однажды, проснувшись после очередного кутежа, Элиас обнаружил рядом с собой мертвую шлюху, на спине которой его почерком была нацарапана надпись: “Сокрой ненависть, и будет тебе счастье, которого ты так ищешь”. Казалось, даже раскалывающаяся голова перестала болеть. Спешно стерев чернила с трупа и замотав оставшиеся шрамы своим дорогим шарфиком, Элиас оделся во что пришлось и бросился на улицу. Встал, привалившись к стене, и долго-долго смотрел на людей, думая, что быть усыновленным аристократами — невероятное везение для такого, как он, ибо позволило получить необходимые навыки. Потом взглянул на свои руки, измазанные красными чернилами, и осознал окончательно.
Свою тропу.
На следующее утро Эолас проснулся с самым рассветом; даже неугомонный Леднио еще спал в своем импровизированном углу, свесив руку с лавки. Окинув взглядом чересчур бедняцкий беспорядок, Эолас ощутил печальное поскребывание на душе — ему страшно хотелось вернуться в каморку, где все битком, а книг — на полках, окнах и других поверхностях — не понурый десяток, а гораздо, гораздо больше.
На улице стоял легкий мороз и висел в воздухе дух недавнего снегопада. Привычной тропкой Эолас обогнул поле мертвых голов и направился краем Фикесаллерамника к северным воротам, в лес. Солнце поблескивало из-за пелены, играя светом в дымкáх, что поднимались из домовых труб. На улице не было ни души — все только вставали, потягивались и садились за долгий и плотный рудский завтрак, который давал сытость на весь холодный день. (Эолас, как обычно, покидал в кипяток какой-то смешанной крупы и съел получившийся липкий комок — настолько неприхотливо питаться его научили как роскошные деликатесы юности, так и презрение к потребностям организма). На ногах были только лесорубы, имеющие взращенную Мричумтуиваей привычку вставать еще до зари, чтобы обеспечить Фикесаллерамник топливом на весь день. У ворот Эолас встретил Гиндюльгалю, который со своей странной перекошенной улыбкой сообщил, что отправляется за можжевельником.
Лес, казалось, был выбит из турмалинового кристалла, полного черных трещин-деревьев. Тонкий, как работа Эоласа, лес между тем выглядел непоколебимо — даже самая маленькая веточка словно неспособна была сломаться, сама или под чьей-то забавливой рукой. Потрясающее пространство для накопления идей.
Тогда — он имел в виду, тогда, — он знать не знал, как заставить человека страдать иначе, чем насилием. Понимание пришло позже, спустя сотни свитков, многие из которых были скомканы и брошены под ноги, но тут же покупались новые; прошло удивительно мало времени и поразительно много строк, прежде чем он научился причинять боль одной фразой, замешанной в варево из десятка других — подступающих. Переписчик предложил ему новое уникальное имя, и Элиас согласился без колебаний. Тот еще не знал, что небольшой рассказ новичка, за которого он взялся исключительно из-за связей последнего, заставит его залезть в петлю.