— Это фигура речи, проклятий не существует, — отмахнулся Хейзан, откинувшись на спинку стула. — Но прежде я не сталкивался ни с чем подобным.
— Я смогу уловить смысл не будучи магом?
— Боюсь, что нет. Ты никогда не ощущала ни магии, ни четвертого измерения. Ты даже не знаешь, как они являют себя, когда работают правильно. — Брови его были сдвинуты, в глазах — с поволокой из-за боли — плескалось злое раздражение. Он сам не заметил, как начал рассуждать вслух. — Но здесь они совсем не работают. Нет, подождите; магия все еще со мной, в моем сознании, так что, может, проблема с четвертым измерением? Или самое возможность путешествовать с его помощью задета? Черт возьми, мне нужно обсудить это с другим магом. А еще лучше — узнать, только ли у меня так… хорошо, если у всех, то есть ужасно… но всем плевать, особенно среди нас, ха-ха… — имел он в виду то ли гилантийцев, то ли каждого из магов Просторов.
— Я здесь, — напомнила Рохелин с северной прямотой. Подлинная дочь своих отцов… хотя внешне — не совсем. Нет, белая кожа и черные как вороново крыло волосы на месте, так же как и строгие черты лица (за исключением, пожалуй, тонкого, но острого носа), однако она… милая. И не такая высокая, как ее соотечественницы.
Хейзан отвел от нее глаза и понял, что дрожит.
— Рохелин, — сказал он. — Я в заднице.
Какое-то время тишину нарушал только вой разъяренной бури.
— Ты драматизируешь, — наконец сказала Рохелин.
Хейзан бросил без лишних раздумий:
— Тогда почему дрожит твой голос?
Сейчас у него не было сил изображать манеры, каким его никогда не учили, в отличие от единственного человека, которого он мог бы назвать другом.
Она не ответила, но Хейзан этого и не ждал. Оставив Рохелин наедине с ее недомолвками, он вновь разжег очаг — вручную, голова все еще раскалывалась — и докинул туда поленьев. Гроза снаружи, кажется, вознамерилась властвовать всю ночь, и вопросы без ответов глодали оттого лишь сильнее.
Не могла же она иметь альтернативную природу и действительно оказаться волеизъявлением Сущностей, вопреки всему, что известно о них человеку? С другой стороны, Гиланта безмолвствовала, а значит, ее высшее сознание по-прежнему было занято чем-то иным, если к нему вообще применимо слово “занято”. Но, будь затронуто четвертое измерение, хаос пожрал бы весь Универсум — а он стоит, как стоял испокон веков.
После бесконечного молчания Хейзан наконец предпринял попытку заговорить:
— Давай сочинять. Тебе нужно что-то сказать отцу, когда он вернется.
— О, — встрепенулась Рохелин. — Он не вернется. Это мой дом. Невзирая на мнение сраных городских властей.
— Я предвижу за этим горестную историю, — ответил Хейзан со всей осторожностью, на которую был способен. Когда женщина ругается, это всерьез.
— Неважно.
Ох, как же, подумал Хейзан с нарастающей усталостью.
— Ну, мой отец тоже мертв.
Рохелин подняла стальной взгляд и сказала ровно:
— Разве я говорила, что мой отец мертв?
— Ладно, — признал поражение Хейзан. — Выходит так, что семья для нас обоих тема неподходящая.
— Я через это стократно проходила, — внезапно продолжила Рохелин. — В своем странствии. Эй, красавица, кто твой папа? От кого род ведешь, незнакомка? Мы рассказали тебе о своей семье, теперь твоя очередь. Постоянно.
В ее словах не было скорби, лишь нечто вроде сокрытого бремени, уловить которое смогла лишь Хейзанова незаурядная проницательность.
— Люди по природе любопытны, — пожал он плечами. — Говоря “любопытны”, я имею в виду в том числе “наблюдательны”, “пытливы”… и “везде суют свой нос” тоже.
— А ты из них кто? — спросила Рохелин с вызовом. Хейзану она нравилась все больше и больше. С такой можно позволить себе патетику.
— Я искатель. Во вторую очередь, разумеется, в первую я — маг. Но что я не могу изменить, я наблюдаю и выучиваю. Не с тем, чтобы повторить, конечно.
— Радуйся, я тоже искатель, — она улыбнулась впервые за весь чертов вечер. — Моя вотчина — то, что меня окружает. Не люди с их чаяньями. Шире.
— Твоя вотчина — Просторы, — предположил Хейзан.
Ледяные небеса нависали над головой — так во сне взбегает по позвоночнику ощущение, будто ты никогда не проснешься.
Э́олас смотрел на безголовые тела, прикопанные в снег возле его ног.
Поднялся ветер, и Эолас зарылся глубже в песцовый воротник. Тени угольно-черных нагих ветвей отплясывали с изяществом перепуганного молодого оленя. Если бы головы мертвецов были на месте, они различили бы серые глаза и белоснежные просторы за спиной обладателя оных. Тверди слились воедино; на земле наливалось кровью предзакатное солнце, а в небе сталкивались между собой край леса, Западная грань и снежное море — ровно на том пятачке, где стоял Эолас. Невидимая красная тропа, обрамленная сугробами, вела от обезглавленных мертвецов — и вглубь чащи.
Рубаха на каждом из тел была разрезана крест-накрест вместе с грудью. Помимо нее, на трупах были только шерстяные штаны. Все указывало на то, что мертвецы эти — клятвопреступники, что неудивительно, ведь жили люди снега согласно иносказаниям Клятвенника.
Отсутствие брызг крови говорило о том, что своих голов преступники лишились уже после смерти. Вернее, вспомнил Эолас, сначала они лишились глаз, переданных ночному идолу, и уже безглазые головы отсекли для идола снежного. Остальное предназначалось волчьему идолу, и тела отнесли на опушку поодаль от крепости.
Эолас не жалел преступников, невзирая на то, что сухостойные слова Клятвенника безжалостно коробили его чувство прекрасного. Эолас не жалел преступников; они могли быть поумнее и не пытаться стащить еды из крепости под полной луной. Но большей частью Эолас не жалел преступников потому, что нет никакого резона жалеть мерзлые трупы. Тем более, человеческие.
Пошел снег. Эолас по-прежнему не шевелился, лишь поднял глаза на маячащие в подступающем сумраке деревья. Ему почудилось, будто он слышит чей-то мучительный вздох.
Люди снега почитали своих идолов с непроизносимыми именами классически — через сделку. Возьми их, ибо они — такие же, как мы, на кого ты охотишься с начала времен, только лишенные жизни. В них та же кровь, но холоднее на вкус, и под сень тех же деревьев вторгаются они — в твою власть. Возьми их и оставь нас. Забери их глаза и одари нас взамен способностью видеть во тьме — не застилай своих звезд тучами.
Обыкновенная для примитивных народов идея влиять на погоду, особенно остро проявленная тогда, когда эта погода может сгубить. Обыкновенное для примитивных народов стремление видеть божественное начало в тем более опасной, тем крепче неотъемлемой природной силе.
Для Эоласа это было очевидным, но сейчас, когда он вглядывался поверх безголовых мертвецов в ледяной, утонувший в синеве лес, ему становилось не по себе.
Пора возвращаться, решил он; в этой стране, которую люди снега зовут Рýда, ночь наступает быстро и эффектно. Разумеется, Эолас, будучи магом, с легкостью прогнал бы волков, но это означало оставить их голодными.
Идя дорогой, оставшейся после того, как обремененные люди протащили по снегу трупы, Эолас добрался до стражника из числа рассеянных по периметру. Впрочем, трудно было назвать стражником человека, даже не вооруженного. Они обменялись взмахами рук, и Эолас продолжил путь к темной громаде форта Фикесаллерамник, откуда отделились два пригарцовывающих огня и направились к нему. Двое людей с факелами.
— Как-то безрассудно для вас, Эолас, — сказал один из них. — Что-то случилось?
— Ничего. Вам не следует волноваться постольку, поскольку я всегда держу ситуацию под своим контролем. Но если вы хотите проявить вежливость касательно меня, то смотрите в оба.
— И Чарснотил эти оба захапает прежде, чем ты его полное имя скажешь!
Оба факельщика были, вне сомнений, навеселе, и Эолас подхватил их задорный хохот сдержанным смешком. Болваны, пронеслась мысль. Все еще улыбаясь, он спросил: