— Нет нужды. В замке есть второй портал, мой личный — и мной же созданный когда-то. Но сегодня я им уже воспользовалась. К тому же, вы зверски измотаны. Однако, — прицокнула она языком, — заночевать вам придется в темнице.
Хейзан мысленно чертыхнулся.
— А если я извинюсь?
Хойд отчего-то засмеялась.
— Я не из тех правителей, которым нужны извинения, — покачала она головой. — Все слуги спят, некому погреть воду, а в таком виде я не могу пустить вас в чистую спальню.
Хейзану снилось нечто на грани горячечного бреда. Пугающая до шелеста костей женщина, огромная и уродливая — изо рта торчат зубы, похожие на лошадиные, а половина головы раздута втрое вместе с белесым глазом, как несоразмерны бывают часы на башне. Потом были колючки, летевшие сквозь него, раздирая одежду и кожу, пока он не вспомнил о магии в руках своих и не испарил те в пепел. Так стоял он, перебрасывая магию от одной раны к другой и просыпая черные струйки, с безмолвной улыбкой, пока небо не рухнуло ему на плечи.
Странно, но, проснувшись, Хейзан помнил сон до мельчайшего. Прежде все сны, что оборачивались рухнувшим небом, оставляли в памяти лишь концовку, а здесь… вплоть до бликов на глазу чудовища.
Странно.
Алый идол Эоластрейанихтур вошел в дом Мричумтуиваи, коротко кивнул слугам, и те скрылись за дверью. На столике возле очага стояло полное блюдо ароматной жареной дичи, но Эолас проигнорировал еду и сел за письменный стол, который притащили из его прежнего обиталища Мундеримиого и его ученик-кузнец, такой же крепкий и прямолинейный. Оба по-прежнему считали рисование крючков на бумаге блажью, но в руках идола слова подневольно становились священными. Мричумтуивая даже порывался объявить написанное Эоласом частью Клятвенника, но тот вежливо отказался.
— Мои тексты не указывают пути в ад, — соврал он. — К тому же, вы в них не разберетесь.
Если бы не вечная зима Руды, эта ненавистная зима, он остался бы там, где наконец мог позволить себе высокомерие без неприятных последствий. Одно из таких последствий, едва не сломавшее ему нос, позже стало для него единственным другом не считая сестры.
Эолас обмакнул перо в чернильницу и начал скорописью набрасывать черновик второго рассказа. Первый, об Идущем, он написал, как только вернулся преображенным, запершись в своем доме и буквально слыша, как люди снега ходят вокруг на цыпочках. Ему понадобился целый день, но по нынешним меркам Эоласа он справился быстрее ветра.
В дверь постучали, и на пороге появился Ледниорарри.
— Господин Эолас, — быстро поклонился он; Леднио был единственным, кто называл Эоластрейанихтура прежним именем, и Мричумтуивая однажды уже пригрозил, что принесет его в жертву новому идолу — а именно, пустит кровь. — Парлитоу вернулся с ответом.
— Спасибо, Леднио, — поблагодарил Эолас и, когда дверь закрылась, вскрыл письмо тонкой полоской магии. Внутри оказалась бумага, сложенная пополам, на которой печатными буквами было написано заклинание и поставлена одна-единственная лигатура “A-s”. Знакомая лаконичность кертиариан.
Читая заклинание, Эолас попытался вспомнить, как произносить буквы “ą” и “ř”, но решил, что и “а” с “р” сойдут. Едва ли в случае чуть-чуть альтернативного произнесения заклинание приведет его в другое место — лишь вберет в себя меньшее количество энергии, чем могло бы.
Эолас снова разыскал Ледниорарри; припадающие к земле люди снега начинали раздражать его.
— Поведай им что-нибудь многозначительное и достойное прежних идолов, — попросил он Леднио и лживо прибавил, видя сомнение в его робких глазах: — Я верю, что у тебя получится.
Собрав свои нехитрые пожитки и книги в мешок, расширенный изнутри при помощи заклинания той же сестры, алый идол Эоластрейанихтур зачел длинное, причудливое слово, на его вкус звучащее как отрыжка черта, и покинул Руду навсегда.
Открыв глаза, он почувствовал во рту омерзительный привкус, которого не ощущал с юности — сырой земли и свежих отходов. Эолас приподнял голову и обнаружил, что лежит в сточной канаве напротив своего дома.
Удружила Агнес, нечего сказать!
Шипя под нос ругательства, Эолас вылез из канавы, как назло, на глазах сразу нескольких прохожих, и спешно перебежал улицу, покуда не появился кто-нибудь знакомый. Пройдя в конец длинного коридора множества дверей, Эолас скинул плащ, чей песцовый воротник был бессердечно замаран грязью, повесил на крючок и вошел в свою комнату.
Знакомый запах пыли перебивался ароматом духов Агнес, что чинно восседала на его стуле, закинув ногу на ногу, и курила в открытое окно. Выглядела она моложе своих тридцати семи; карие глаза выдавали в ней женщину строгую, а размах бровей и небрежная прическа — несколько вздорную.
— Когда-нибудь ты прекратишь издеваться надо мной, но только не сегодня, верно? — мрачно произнес Эолас.
— Здравствуй, Эолас, — ухмыльнулась Агнес, отложив трубку в сторону.
— Я уже многократно просил тебя, — Эолас наклонился и вытащил из-под ножки стула книгу; тот шатнулся, и Агнес с грязной руганью едва не свалилась на пол, — не подпирать стул моими книгами.
— Но он качается! — запротестовала Агнес.
— Ничто — повторяю, ничто не может оправдать такого варварства.
— Вот твоя благодарность за спасение, братишка: назвать меня варваркой! — театрально взвилась Агнес.
— Ты знаешь, Агнес, что в мире не существует людей, перед которыми и за которых я мог бы чувствовать благодарность, — отрезал Эолас, придирчиво рассматривая книгу, на которой появился заметный след. Вздохнув, он поставил томик на полку. — Зачем ты пришла?
Сестра отвернулась, скрестив руки на груди. Эолас знал, что следует немного подождать, и ее обида утихнет; ускорить процесс можно было бокалом вина, но, кажется, она его с собой опрометчиво не захватила.
— Я поговорила с Тобиасом, — сказала она наконец, — для чего мне, кстати, пришлось с ним переспать, а ты знаешь, насколько он мерзкий. Он мне рассказал, что столкнулся с такой же проблемой, как и ты. Утверждает, что его магия по пути к четвертому измерению просто исчезает.
— Я чувствую это несколько иначе — большей частью как наслоение льда, в который обратилось измерение, — задумчиво прикоснулся к подбородку Эолас.
— Должно быть, ты слишком много времени провел в снегах, — пожала плечами Агнес. — Так или иначе, он припомнил что-то из ученических времен, раскопал свои записи и нашел там подсказку — благодари небо, что старый хрыч ничего не выбрасывает, — с легкостью обозвала она сорокалетнего Тобиаса. — В ранних летописях гилантийцев из Таллоу упоминается аномалия, которая мешала перемещению, вот только поражала она выборочно. Те гилантийцы назвали ее проклятием и быстро избавились от своих коллег, чтобы оно не распространилось. Насколько я поняла, учитель Тобиаса привел эту историю в качестве примера скудоумия древних.
— Таллоу, — кивнул Эолас. — Значит, оригиналы этих летописей сейчас находятся…
— …в Северной библиотеке Чезме. Ты ведь не собираешься туда отправиться? — вскинула бровь Агнес.
— Собираюсь, сестра, причем не откладывая. Следует только докупить бумагу, чтобы заняться в дороге новым циклом рассказов, — сказал Эолас, постучав пальцами по столу.
— У тебя мания величия, — хмыкнула Агнес. Встав, она хлопнула брата по плечу; Эолас отшатнулся, словно от прокаженной, заставив Агнес прыснуть. — Причем я как о твоих писульках, так и о Чезме.
Агнес, будучи женщиной неглупой, принадлежала к громадному слою общества, захватывывшему большинство простолюдинов и лишь редких аристократов — людям, которые совершенно не понимали художественную литературу. Ее математический склад ума приимал исключительно научные труды, отвергая философию, поэзию и даже историю ради формул, на основе коих кертиариане изготовляли заклинания, и лингвистических глубин, постичь которые даже такой словесник, как Эолас, был не в силах. Богатая рифма или изящный слог проходили мимо ее ушей, в отличие от диковинных звуков, которых не существовало в естественных языках — они были созданы искусственно, чтобы максимально приблизить то или иное заклинание к искомому — недостижимому — значению.