Осознание прошибло Элиаса вместе с холодным потом, и юноша перевернул мальчишку на спину. Глаза его были стеклянные-стеклянные, как зеркало, которое Элиас схватил с полки и быстро поднес ко рту карапуза. Проверил пульс — и сел на колени, запрокинув голову.
Мертв.
Если он немедленно не придумает, как решить возникшую проблему, скоро сюда заявятся другие дети и увидят все своими глазами. Элиас лихорадочно соображал, озираясь вокруг, и взгляд его упал на распахнутое окно: он любил спать в прохладе даже теперь, на исходе осени. Второй этаж; ребенок переломает себе все кости, а вот он, если прыгнет следом…
Элиас подхватил неподвижное тельце, удивительно легкое для такого жирдяя, и перебросил через край окна, невольно ожидая, что оно отскочит от мостовой, будто мячик. Но нет: раздался звук, с которым давят виноград, а за ним — женский вопль. Элиас залез на подоконник и, вознеся краткую молитву Сентиму, спрыгнул вниз.
Колено пронзила боль, и Элиас взвыл, предчувствуя, что сломал чашечку. И, тем не менее, подполз к раскуроченному трупику и простонал:
— О нет, Бенни! Я же говорил тебе не лазать куда не просят!.. Кто-нибудь, — махнул он рукой зевакам, — поднимитесь и скажите его родителям, что их сын погиб!
Давя слезы, выступившие от боли в ноге, Элиас склонился над Бенни и скорбно покачал головой…
Эолас осознал, что смотрит на разыгрывающийся спектакль сверху — и голов зрителей становится все больше. Но прежде, чем на улицу выбежали родители мертвого мальчика и самого Элиаса, сцену поглотила огнедышащая тень. Перед глазами Эоласа пронеслась его жизнь, но искаженная — вот мать припоминает ему гибель Бенни, вот пьяный вдрызг Элиас кричит на отца, брызжа слюной:
— Ты мне ничего не сделаешь! Ты ничего не докажешь!
А вот он бросается в бега, навсегда уезжая из Эстерраса, потому что имел неосторожность описать в своем тексте историю мертвого мальчика, которого сбросили со скалы — настолько скребла изнутри давняя история, — а кто-то памятливый вспомнил и сравнил…
— Так вот что ты имеешь в виду, — негромко произнес Эолас, обращаясь к исчезнувшему голосу. Ответом ему был призрачный смех.
…ему двадцать семь, и он видит, как смеется за соседним столиком юноша с темно-каштановыми волосами. Мерзко так смеется, и все лицо его искажено, будто в агонии. Его собеседник насупился — смеются явно над ним.
Эолас пытался сосредоточиться на тяжелой для восприятия книге по Гиланте, в которой планировал найти лекарство от своих мигреней. Уже неделю он так и эдак пробовал одолеть этот талмуд, но сложный язык и россыпи медицинских терминов мешали уловить ему смысл в достаточной мере, чтобы понять, как избавиться от напасти. Эолас ожидал клиента — сестра задолжала каким-то злыдням и умоляла о помощи, поэтому он вынужден был временно забросить тексты и освоить магическую практику, — но тот никак не появлялся, а темноволосый человек что-то проронил и рассмеялся снова.
Эолас, сдерживая резкие движения, встал на ноги и подошел к соседнему столику.
— Не могли бы вы вести себя потише?
Человек перевел на него сверкающие глаза странного золотистого цвета и ухмыльнулся:
— Не могли бы вы мыть голову старательнее?
— Очевидно, это означает “нет”? — прошипел Эолас, невольно пригладив волосы; те действительно заждались по мылу, но у писателя всю неделю не было времени на уход за собой. Но кто будет объяснять это молодому, лет на семь его младше идиоту, у которого только язвительные фразочки за душой, и больше ничего?
— К сожалению, — пожал плечами идиот. — Ступайте в библиотеку, там не настолько шумно, как в таверне.
Внутри Эоласа разгорелась злоба, и он презрительно выцедил:
— До тех пор, пока там не появляются подобные вам маргиналы, которые подтирают страницами книг мягкое место.
Золотистые глаза его оппонента сверкнули оскорблением, а лицо вновь исказилось, обнажая все скрытые морщинки.
— Я гилантиец, — голос его прозвучал глухо, точно крик совы, — и в отличие от вас, кэанцев, у нас нет привычки прятаться за амулетами.
Память Эоласа вновь разделилась, и он увидел два варианта развития событий одновременно — те прошелестели в его голове, словно книга, на одной странице которой был написан оригинальный текст, а на другой — перевод.
Первый…
— Не каждый, кто носит плащ с металлической застежкой, является кэанцем, юноша, — холодно произнес Эолас и усилием воли протянул незнакомцу руку: — Я такой же гилантиец, и мое имя Эолас.
Темноволосый посмотрел недоуменно, а затем лицо его приняло новую гримасу — несколько зажатую юношескую улыбку:
— Хейзан.
…и второй.
— У меня нет времени на словесные баталии, — отрезал Эолас и хотел уже отвернуться, как незнакомец бросил:
— Словесные так словесные. А если так?!
В следующее мгновение Эоласа ослепила боль в лице; писатель свалился на дощатый пол — ощущение было такое, будто ему сломали не только нос, но и позвоночник. Сплюнув кровь, Эолас приподнялся на локтях и ухватился за Гиланту, целясь незнакомцу прямо в горло…
Уж сколько раз Эолас впоследствии хотел отделаться от Хейзана, а временами — избавить Просторы от его саркастической души, но сдерживался, понимая, что тем самым уничтожит самого себя.
Может быть, он, напротив, перешел бы на новую ступень существования, проскользнула загадочная мысль? Многие годы Эолас жил с раздвоенным восприятием себя: вне сомнения, он горел самолюбованием и жаждал признания, но одновременно ненавидел подонка, которого видел в зеркале. Так было всегда, но кто сказал, что ситуацию невозможно обернуть в свою сторону и навсегда избавиться от мертворожденного двойника?
Но Эолас знал, что шепчущий туман ошибается. Лишь до той поры, покуда с ним остается самокритика, тексты Эоласа оживут в глазах читающего и взрежут тому горло, как он — Хейзану. Если он лишится презрения к себе, если погрузится в пучину бездумного нарциссизма, слепота одолеет написанное им, и чем дальше, тем чернее будет ее беспросветица.
Эолас усмехнулся, вспоминая последующий диалог с Хейзаном — когда тот, над кем он смеялся, ушел понурым (оказалось, он требовал от мага сделать так, чтобы не гнила в огороде морковка — понимай это как хочешь, не то намекнул, не то пошутил Хейзан).
— Еще пива? — предложила грудастая носильщица, наклонившись над столиком и задев своими природными объемами руку Эоласа. Тот немедленно отдернул ладонь, словно прикоснулся к морскому ежу.
— Два, — щелкнул пальцами Хейзан, но Эолас поправил его:
— Одно. Мне, пожалуйста, чай.
Носильщица выдавила, едва сдерживая смех:
— Чая нет. Может, все-таки пивка? — И подмигнула. Эолас откашлялся и ровным, будто глаженая ткань, голосом ответил:
— Тогда благодарю за участливость, миледи, но я откажусь от выпивки.
Девушка покорно ушла выполнять заказы, мурлыкая мелодию, которую только что наигрывал местный бард. Хейзан присвистнул:
— До чего же ты любезен к людям.
Эолас посмотрел на него скептически, ощущая прилив мягкотелого доверия — такого даже сестра обычно не удостаивалась, — и впервые за свою нынешнюю жизнь выругался вслух:
— Х*юдям.
Запах гнили вернул Эоласа в овраг; поверхность воды пузырилась, словно кипела, но источала только холод. Над осокой играли в салки сине-прозрачные стрекозы.
— Что ты хочешь показать мне следующим? — спросил Эолас, довольный тем, что переиграл неизвестного оппонента. Дымка всколыхнулась без ветра, отвечая.
…ему тридцать один, и впервые с девятнадцатилетия он с упоением целует белое женское тело, томно подрагивающее под его руками.
— Эйли, — выдохнула девушка, стискивая его острый локоть, и Эолас оставил особенно яркий отпечаток между ее грудей. — Эйли, сделай это!
Эолас ловко, словно в юности, избавился от завязок, и юбка полетела на серый ковер простенькой спальни, где дражайшая Вивиан встретила его — на ярком свету, что вычерчивал все необходимое под тонкой шелковой сорочкой. И Эолас не удержался — тем более, что девушка немедля сбросила ее сама.