— Э-э-эйли!.. — застонала Вивиан, отвечая его движениям, словно водная рябь — ветру. Ее темно-русые волосы разметались по подушке, а ресницы трепетали, как бабочки с летних лугов Терналвэя. Эолас вскинул голову, пытаясь не сбить суматошное дыхание.
Он встретил Вивиан в лавке при типографии — она заинтересовалась его последним рассказом и требовала от издателя продать ей что-нибудь еще того же автора. Одетая в черно-бордовое платье, немного не достающее до тонких щиколоток, Вивиан обзавелась целой стопкой поэтических журналов, где в скромном разделе прозы обосновались в числе прочих и тексты Эоласа. Когда она вышла из лавки, Эолас тенью проскользнул за ней — редкий шанс узнать мнение из первых уст.
— Добрый вечер, миледи. Разрешите полюбопытствовать, что же вы думаете об этом… Эоласе?
Вивиан улыбнулась, точно вечерняя звезда блеснула на небосводе, но куда сладостнее было услышать ее слова:
— Я не знаю, кто он и чем живет, но его произведения гениальны.
— Гениальны? — Эолас снисходительно приподнял уголки рта. — Мне жаль вас разочаровывать, миледи, но гений — это трактирщик, который придумал, как недоливать посетителям, чтобы они не заметили. Я же — созидатель, который всю жизнь исполнял свой долг. Говоря простыми словами, работал, работал и снова работал.
Едва узнав, кто перед ней стоит, Вивиан не бросилась ему на шею и даже ничего не воскликнула — а лишь сделала изящный реверанс. Эолас всегда уважал хорошие манеры…
Лежа бок о бок с этой юной, почти эфирной девушкой, Эолас поверить не мог в то, что сделал. Прочитав растерянность на его лице, расчерченном мокрыми прядями, Вивиан засмеялась и уткнулась носиком в его нос. Эолас подался чуть вперед и приник к ее влажным губам, блаженно жмурясь.
Вивиан мягко оборвала поцелуй, но они так и смотрели друг другу в глаза — голубые в серые, — пока Эолас не ощутил накатившее раздражение и не откинулся на подушку. Боги, чем он думал?..
Ясное дело, чем.
— Эйли? — тихо позвала Вивиан, тронув его за плечо. — Расскажи мне что-нибудь… как ты умеешь.
Она с самого начала слушала его затаив дыхание — даже простые фразы, даже когда он вдавался в лаконичность. Однажды Эолас незаметно для себя пересказал ей задумку следующего текста, и она загорелась — усыпала его вопросами и не просто кивала, когда он отвечал, но давала дельные комментарии. Эолас, которому долгий год казалось, будто он зашел в творческий тупик, загорелся тоже — и написал за три вечера.
И дал ей прочитать первой.
Она чувствовала ножи, от которых распирало душу, но не испытывала ни раскаяния, ни сожаления — и говорила об этом вслух, спрашивая Эоласа, понимает ли он, что делает. Эолас отвечал уклончиво, будто бы что-то верховенствует над ним, когда он пишет — но Вивиан не верила, утверждая, что ощущает сознательность.
— Мне не хватает этого в литературе, — жаловалась она. — Они все пишут либо ради себя, либо ради сцены.
Однажды Эолас спросил у Вивиан, что она сделает, если узнает горькую правду, и девушка поцеловала его.
Неделю спустя в Эстеррас приехал Хейзан — и разинул рот, увидев, как из каморки Эоласа выходит его прекрасная дама.
— Седина в бороду, бес в ребро?
— Мне только сравнялось тридцать, друг, — возразил Эолас. — Она в некотором роде моя… поклонница.
— Госсов глас, — прикоснулся ко лбу Хейзан. — Мир катится черт-те куда.
Впервые в жизни кто-то поверил в Эоласа так же горячо, как он верил в свое предназначение, и это опьяняло. Чистый разум отступил на второй план, и в новом тексте появилась любовная линия — к счастью, он не успел отнести его в редакцию, а впоследствии разорвал на клочки…
— Ви, — негромко произнес Эолас, не глядя на девушку, — сегодня я не хочу ничего рассказывать.
— Сегодня будем любить друг друга, да? — игриво проронила Вивиан, потершись щекой о его худощавое плечо.
Вопреки всему, чего желало истосковавшееся тело — схватить ее и вылюбить снова и снова, пока звезды не выступят на небе или в его глазах, — Эолас сказал:
— Нет. — И потянулся к брошенной на тумбочку рубахе.
…лягушачьи песни прорывали пелену тумана, словно стрелы — писчую бумагу. Эолас понял, что белизна подступила к его ногам, и сделал шаг назад.
— По-твоему, я не должен был тогда заняться с ней сексом? — приподнял он бровь. — Так или иначе, я избавился от нее — и от искушения. Или ты предполагаешь, будто мне следовало жениться?
— А это уже тебе решать, — зазвенел голос, и Эолас невольно вспомнил об Идущем. Каждый ли писатель может похвастаться тем, что повторил путь своего героя?
Вивиан была влюблена в них — его героев. Загадочного Береви, за спиной которого лежал умирающий мир, и не до конца ясно, не Береви ли его уничтожил. Бледную эльфийку Эрсигль, лишенную эмпатии посреди ее народа, чье умение сопереживать было основополагающим для вселенной рассказа. Даже уроженца Тейта, болотную тварь Шавку, который пожирал своих товарищей живьем, чтобы заполучить их умения.
Рано или поздно Вивиан осознала бы, что в их числе нет тридцатилетнего некрасивого писателя-гилантийца — выходца из аристократических кругов и мизантропа со стажем.
И, тем не менее, фальшивое воспоминание объяло Эоласа синим пламенем.
— Сегодня будем любить друг друга, да?
Эолас повернул голову и нырнул в водопад небесных глаз и темных волос, струящихся между его тонких пальцев. Обхватив Вивиан обеими руками, он осыпал поцелуями ее нежную шею и спустился в ложбинку между ключиц. Решительным жестом Вивиан перевернула его на спину и улыбнулась:
— Давай я сверху.
Лаская его плоть, словно заправская проститутка, Вивиан медленно ввела ее в себя и задала ритм…
— Достаточно, — выдохнул Эолас, стряхивая воспоминания — как настоящее, так и ложное. Его лихорадило, словно он вновь оказался в одной постели с прекрасной нагой Вивиан. — Это запрещенный прием.
— Ты сам запрещаешь себе все, Элиас — как убивать, так и любить.
Девятнадцатилетний юноша вздернул голову, глядя на туман взором пронзительно-гневливым, и с расстановкой произнес:
— Мое имя — Эолас.
…когда он очнулся, ему снова было тридцать два, а возле носа сидела увесистая жаба. С трудом поднявшись на ноги, Эолас смахнул грязь с лица и осмотрелся. Сквозь муть в осоловелых глазах он различил слабую зеленоватую дымку, через которую рябил ручей: задул ветер. Туман исчез; обернувшись на свои следы, Эолас увидел бурелом, в котором они потонули.
— Чем бы это ни было, я его прошел.
Вскоре овраг измельчал, а речушка затерялась в буйных зарослях. В какой-то момент Эолас заметил, что трава примята, и наклонился над следом, пытаясь понять, кто прошел здесь — животное, человек или кто-то намного более страшный. К сожалению, он не был следопытом, а потому потерпел неудачу.
Деревья переплетались в готические арки, заслоняя блеклое небо. Под ногами шуршала перегнивающая листва. Эолас обратил внимание на царапины, покрывающие один из стволов — кора отслоилась и висела уродливыми клочьями; либо медведь, либо — как бы ни хотелось это признавать — мантикора. Исследователь Скорбящего указывал на то, что чудовище было результатом экспериментов безумного ученого, но Эолас знал, что магическая генная инженерия работает принципиально иначе. Объяснять ее Хейзану и Рохелин на примере яблок Эолас пренебрег. К тому же, классическая мантикора — наполовину лев, а взяться львам в холодной и покрытой лесом субреальности неоткуда. Даже если ученый доставил их в Скорбящий из саванн между Хелтесимом и Великой Ситомской пустыней, что само по себе — абсурд, львы бы долго не продержались.
Рассуждения Эоласа рассыпались в прах, когда он натолкнулся на труп.