— Я никогда не отметаю самых диких предположений. Поэтому я и помогла тебе, — призналась она. — Решила, будто проклятие может перекинуться на мое чувство.
Хейзан склонил голову в легком недоумении; прежде Рохелин всегда упоминала свою жажду странствия в мучительном контексте постоянных терзаний.
— Разве ты не хотела бы избавиться от него навсегда?
Неожиданно Рохелин вспомнила Эоласа и его ненависть к людям. Как же схоже устроены человеческие страсти — даже у тех, кто не выносил друг друга с первого взгляда.
— Нет. И это не мазохизм, Хейз. Иначе я потеряю саму себя.
Хейзан не догадался провести аналогичную параллель и медленно, чтобы не выглядело нападкой, произнес:
— Я не совсем понимаю природу твоего… чувства, как ты это зовешь. Вернее, совсем не понимаю. Расскажешь?
Рохелин окинула его пристальным взглядом. Кто знает; быть может, однажды этот человек поможет ей разгадать загадку ее… движения.
— Когда я впервые отправилась в путь…
Хейзан не припоминал, чтобы Рохелин когда-либо так резко обрывала мысль.
Молчание. Легкий кивок — дескать, дай мне минутку.
— В тиольском есть одно слово, — сказала она наконец. — Stardiesne. Если дословно — “скорбь по дальнему”. Когда я впервые отправилась в путь, именно так объясняла это себе. Stardiesne, ни что другое. Оно многими овладевает — в юности или после потрясений. Многими. Настигло и меня. Ничего ведь особенного?..
Рохелин смолкла, собираясь с мыслями. Если бы ее словами говорил Хейзан, последний риторический вопрос прозвучал бы насмешливо, но в ее исполнении он не таил мольбы.
— Может, изначально меня и вела скорбь по дальнему. Но она тихо обратилась в нечто иное. Через сны, через измерения. Через путаницу ощущений. Через самое себя.
Шум листвы казался особенно острым, словно каждый лист прорывал воздух тонким жалом на кончике.
— И ты не знаешь, чем она стала, — сказал Хейзан. Рохелин покачала головой.
— Не больше, чем что ждет нас после смерти.
Хейзан прислонился спиной к дереву; взгляд его подернулся дымкой, и он вздохнул:
— Все реки впадают в море.
— Для меня это не так, — промолвила Рохелин без обиняков. Хейзан нахмурился, задумчиво стукнув костяшками пальцев друг о друга.
— Ты говорила, что не хочешь знать правду, однако не отрицала. Что изменилось?
Прежде, чем разум Рохелин избрал какой-либо подходящий ответ, глубины ее подсознания взволновались, порождая нечто совершенно внеразумное. Она знала это редкое, но неповторимое ощущение: как будто ныряльщик за жемчугом поднимается со дна и обнаруживает, что теплые воды покрылись тонким неразрывным слоем пустоты, однако прорывает ее ударом собственной головы, и воздух обрушивается на него пятой гиганта.
— Я увидела это во сне. — Удар сердца. — Кто такой Путеводный?
Вопреки тому, что маги снисходительно относились к сновидцам, целителям и иным “людям одной способности”, сдержать изумления Хейзан был не в силах — даже после собственного видения о Ха’геноне.
— В юности гилантиец Леут, по следам которого я ступаю, увлекся оккультизмом и основал нечто вроде секты. Леут распустил ее после того, как одного из особенно рьяных адептов привлекли к суду за ритуальные убийства. Не из человеколюбия, конечно — он с трудом доказал свою непричастность, а иметь проблемы с законом не хотелось. Тот убийца провозгласил Путеводным уже себя, но без харизмы Леута секта быстро развалилась. Впоследствии Леут описал свои ранние идеи в небольшом эссе, на которое доселе никто не обращал внимания, кроме меня. Пожалуй, это самый не-асвертинский его текст — ты же знаешь, кто такой Асверти? Меня поразило, что эти мысли пришли к нему всего в шестнадцать. Я-то в шестнадцать по борделям шлялся.
Рохелин сдержала желание укоризненно цокнуть языком и произнесла:
— Истина не имеет возраста.
Хейзан встрепенулся, на мгновение действительно поверив в то, что переменил ее мнение.
— Так теперь ты признаешь, что это истина?
— Для тебя, — уточнила Рохелин.
Тогда Хейзан рассмеялся — больше собственной наивности, чем ее непониманию того, что истина абсолютна. Однако смех его быстро угас, занесенный снегом воспоминаний.
— Леут жил в Ийецинне, — признался он. — Поэтому я туда отправился — его труды не дошли до Чезме, а остались там, погребенные вместе с ним в желто-серых скалах.
Рохелин вскинула бровь:
— Так ты расхитил гробницу?
— Гробница — сильно сказано, — усмехнулся Хейзан. — Там не было тела — Леут сбросился в пропасть, когда пришло время.
Он помрачнел, вспоминая, как впервые пробирался в эти квадратные коридоры по узкой тропинке, рискуя свалиться с высоты двух деревьев и переломать все кости о прибрежные валуны — тем более, что ветер так и стремился оторвать его от скалы, к которой он прижимался.
— Иногда я прихожу в его бывшее обиталище и изучаю надписи на каменных стенах, — произнес Хейзан рассеянно. — У меня бы сноровки не хватило при помощи магии вырезáть слова столь аккуратным почерком. Я и на бумаге-то клякс наделываю, когда пишу.
— Так кто твой подлинный наставник? — спросила Рохелин. — Леут или Кееаар?
Листья притихли, а Хейзан посмотрел на девушку взором непривычно серьезным и каплю строгим.
— Я сам.
Хейзан потянулся к вязанке и подбросил в костер еще хвороста, рассыпав искры; Рохелин едва успела подхватить подол юбки. Какое-то время они сидели молча, вглядываясь в красно-черные уголья; Хейзан подумал, что однажды Ийецинна приобретет такие же оттенки. Леут писал (а подвергать сомнению его слова причин не было — он как никто иной разбирался в природе “своей” субреальности): “Когда в беззвездном небе Ийецинны появится крохотная сияющая точка красного цвета, это будет означать, что пора уходить отсюда и никогда не возвращаться”.
Рохелин тоже думала, что никогда не вернется; и все-таки, почему? — глодало Хейзана уже не любопытство, но стремление наконец-таки разобраться.
Сейчас или никогда.
— Твой отец не умер, верно?
Рохелин вздохнула, понимая, что ее прижали к стенке — впрочем, она не испытывала боле страха или стыда, а вздохнула скорее из неизбежности.
— Поэтому я так задержалась в Хефсборе, — сказала она. — Трудно получить наследство от человека, формально еще живого. Даже если он завещал тебе делать с домом все, что захочешь. Пустые слова.
Хейзан склонил голову, глядя на нее вопрошающе — однако не собирался торопить. Рохелин поднялась на ноги и прошлась вокруг костра, подцепив носком сапога еловую веточку, столь похожую на те, которые Сольгрим приносил в дом ее детства под Йоль.
— Ты знаешь, тиольцы — потомки Обретеня и его людей, — повела она Хейзана — за нитью. — Но не их одних. Аборигены Северного Астлема, лунные жрецы, тоже оставили след. И если бы только в летоисчислении.
— Те самые, что канули в небытие давным-давно, — кивнул Хейзан, давая понять, что прочел о жрецах в том числе.
— Те самые. Баугрим потому и хотел построить библиотеку. Вернуть часть исконной культуры домой. Культуры, к которой вдруг начали обращаться взгляды. Иногда — банальное любопытство к тому, кто мог быть твоим предком. А иногда — вера в то же, во что верили они.
Она выдержала паузу — наподобие тех, которыми игрок пытается оттянуть момент, когда кости перестанут тяготить его руку и покатятся по доске.
— Что я могу сказать наверняка — отец не оправился от смерти матери. Даже я, совсем юная, пережила. Он — нет. — Рохелин подняла глаза наверх, к иссиня-черному небу, где поблескивала одинокая звезда. — Кто-то из сотен его знакомых как раз увлекся текстами лунных жрецов. Раздобыл копии свитков. Отец зарывался в них все глубже, даже когда тот знакомый перегорел. Я как сейчас помню разговор о полумесяце. Огонь в глазах, где раньше клубилась тоска. Я было обрадовалась. Ненадолго. Тоска никогда не пропадала.