— И в один прекрасный день он ушел.
— В общину, где-то в горах. К таким же, как он, жить по лунной вере. Оборвав нити былого без возврата.
Нить же ее рассказа пока уцелела, ненадолго скрывшись из вида, натянутая до прозрачного предела. Хейзана невидимостью было не обмануть; кого угодно, но не его.
— Я приняла его выбор. С трудом, — выдавила Рохелин сквозь стиснутые зубы, опустив очи долу. — Время научило меня. Но инстинктивную нелюбовь к религиям я так и не одолела.
Она села рядом с Хейзаном, уткнувшись лицом в колени. Хейзан почувствовал себя ужасающе лишним, но все же спросил:
— Плачешь?
Рохелин отрицательно замотала головой.
— Жалею.
Кто-то другой на месте Хейзана утешил бы ее словами, что тоже отправился бы в странствие после такого удара, но Хейзан вспомнил, что его мир предавал раз за разом, поэтому не стал лгать.
— Когда-нибудь я отвечу тебе откровенностью на откровенность, и мы будем квиты, — сказал он. — Но не сегодня. Прости.
На следующий день они были вынуждены сделать привал часа в четыре пополудни — прошел короткий, но всеобъемлющий ливень и промочил лес сверху донизу. Высушились магией, так что простудиться холодным осенним днем путникам не грозило, но Рохелин все равно потряхивало, и она попросила Хейзана задержаться, дабы отдохнуть еще немного. В конце концов она задремала, и Хейзан понял, что привал медленно перерастает в ночевку — однако не стал будить девушку, а пошел расставлять силки; свежее мясо не помешало бы.
Когда разочарованный Хейзан вернулся ни с чем, Рохелин уже проснулась и чистила ноготки, сидя на кривом корне. Хейзан прислонился к соседнему дереву и первым нарушил молчание, когда оно стало невыносимым:
— Что для тебя важно, Хель? Именно странствие или само движение?
Рохелин промолвила в некотором недоумении:
— И то, и другое.
Хейзан задумчиво соскреб с коры дерева мох, сдул с пальцев зелень и вновь посмотрел на Рохелин.
— Может быть, не слишком вежливо о таком говорить, однако… — начал он и вдруг улыбнулся, — кажется, я знаю, чем ты меня привлекла.
Рохелин вспомнились те противные мужчины из таверн, которые, нагрузившись элем, осыпали комплиментами ее вполне заурядную внешность, и она понадеялась, что Хейзан не окажется столь же мелочным.
— И чем же?
Маг посерьезнел; Рохелин про себя отметила, что это лицо идет ему куда больше насмешливого. Разве что он чуть-чуть сдвигал брови, так что на лбу проступали морщинки, скрадывающие долю обаяния.
— Тем, что ты, будучи совершенно другим человеком, ступаешь схожей дорогой. Я не странник, но я маг — человек, который движет предметы и людей. Подчиняет их себе.
Другие маги задумывались над этим не настолько крепко и точно не посвящали долгие ночи подобным размышлениям, поэтому Хейзан не без оснований считал их своей личной чертой. Едва ли он когда-либо от них избавится, подумал Хейзан; вот и теперь вышло на поверхность помимо его воли.
— Ты ошибаешься, — возразила Рохелин. — Я никогда к этому не стремилась.
Хейзан ощутил легкое раздражение человека, новоиспеченную теорию которого подвергают острастке.
— Потому что ты по другую сторону зеркала — тебя подчиняет дорога.
То был удар по ее священной свободе, однако Рохелин не стала упоминать об этом вслух.
— И снова ошибаешься, — натянуто улыбнулась она. — Мы с ней добрые друзья. Хоть она и даже более несносна, чем ты.
Пускай, мелькнула мысль в голове Хейзана. Совсем другие вещи имеют значение, и уже долгие годы он не заявлял о них во всеуслышание — а если так обращаться со смыслом жизни, он либо растает, точно сахар в воде, либо выйдет меж твоих лопаток кинжалом.
— Я маг, а значит, должен менять вселенную вокруг себя и меняться сам, — сказал он. — Иначе что со мной будет? — вопрос повис в воздухе, но Хейзан подбросил его собственным ответом-выдохом: — …застекленею, застыну. Как памятники великим, безвозвратно канувшим в прошлое. Никогда не замечала, насколько жалко они выглядят? С их каменными глазами, голубиным дерьмом на темечке. Вечной позой, даже самая спокойная из которых выглядит судорогой агонии. Они не могут сделать ничего. Они бессильны. Но они мертвы, а я — жив. Пока что, — прибавил он с горькой усмешкой.
Хейзан отвел пламенеющий взгляд в сторону, словно бы приглядываясь к кусту жимолости, чьи листья уже тронула первая желтизна. Рохелин слушала внимательнее, чем когда-либо.
— Я говорю иным — нет ничего прекраснее пожара, что обуревает мое сознание в миг, когда я отдаю ему магию. Поэтичная брехня, в которую люди охотно верят, хлопая рыбьими глазами. А если отбросить все это дерьмо, если не лукавить ни в чем, хоть человек на это и не способен… — Хейзан смежил веки, сосредотачиваясь на внутреннем взоре, что в эту минуту полыхал огнем громче Ха’генона — Рохелин могла услышать звездное мерцание образов перед его закрытыми глазами. — …нет ничего прекраснее, чем делать вещи иными.
Он моргнул, так что Рохелин на миг увидела его зрачки — черные, как крылья грачей, вспархивающих над сугробами белка через золотистое солнце. Ничто, обращенное в нечто.
— Магия — это не чудеса, не драконы, не стихия, — трижды качнул головой Хейзан. — Магия — это чистая энергия искажения. Власть — то, что дает мне Гиланта, прошивая насквозь, то, что дают другим Кертиара и Кэана. Даже самый ничтожный клочок магии изменяет во вселенной больше, чем все слова, когда-либо мной произнесенные — а я произносил много, и крайне редко — попусту. Каждое изменение, подвластное мне, бесценно. Само осознание, что я могу, сама возможность — бесценны. Ибо что может быть дороже, чем напомнить Вселенной: я, черт бы меня побрал, все еще жив?..
Рохелин не решалась даже сдвинуться с места, чтобы не расплескать то, что услышала. Наконец она сумела вымолвить:
— Ты раньше кому-нибудь это рассказывал?
— Эоласу, — проронил Хейзан, словно разговаривал с самим собой. — Возможно, незнакомцу-другому в таверне по пьяни. Женщине — нет.
Рохелин немедленно заметила несостыковку, однако не смогла поверить в то, что это ложь.
— По пьяни?
Хейзан посмотрел ей в глаза; мучительная улыбка тронула его лицо — так слабо, что оно почти не изменилось.
— Иногда никакая Гиланта не может противостоять желанию нажраться.
Повинуясь внезапному, но едва ли удивительному порыву, Рохелин поднялась на ноги — и рывком обняла его. Уложив его голову себе на плечо и ласково гладя по волосам, Рохелин тихо спросила:
— Что могло произойти?..
Хейзан отстранился, но Рохелин настойчиво не убирала рук; глядя девушке в лицо, Хейзан провел пальцами по косичке возле ее уха и так же вполголоса ответил:
— В том-то и дело, что я не знаю. Когда-то я останавливался на предположении, что это все из детства, когда меня никто замечать не замечал. Обычный энарский бродяжка, который очень хотел, чтобы кто-то обернулся. Но сейчас я совсем запутался. Прошло уже столько времени, а оно только сильнее стало, — гневно произнес он, стиснув плечо Рохелин.
— Мое чувство тоже сильнее с каждым годом, — сказала Рохелин и неожиданно устыдилась: почему она опять уводит все к себе? Она достаточно уже наболтала — и о своем отце, и о жажде странствия, — так пусть Хейзан выразит то, что его гложет, не находя препятствий. — Прости. Говори.
— Я достаточно уже наболтал, — слово в слово повторил Хейзан ее мысли. Рохелин ожидала, что он выскользнет из ее объятий, но вместо этого маг наклонил голову и коснулся девушкиных губ.
Рохелин ответила на поцелуй, отбросив рассеянную мысль, что, будь она мужчиной, могла бы узнать больше. Нежное начало получило куда более страстное продолжение, чем она думала: Хейзан решительно увлек Рохелин в ложбину между корней и дернул завязки ее рубашки. Рохелин обхватила его, что-то тихо мурлыча — настолько тихо, что, даже целуя ее шею, Хейзан не мог услышать.
Мокрые палые листья лепились к спине, но Рохелин не обращала внимания, завороженная градом касаний. В какой-то момент ее стон сорвался на плач, ринулся к ветвям и остался в них, исколотый.