— Не каждое пламя становится пожаром, Хель. Его огонь горит ровно и синим, поэтому чужаку может показаться, будто это ледяные клыки.
— Разве для него не все чужаки? — бросила Рохелин. Натолкнувшись на криво упавший ствол, она, недолго думая, подлезла под него, но идущий следом Хейзан развел руками — ему не позволял рост и размах плечей.
— Не все так просто, — сказал он, когда Рохелин протиснулась назад, и они двинулись обходным путем через кусты. — Прошлый год вообще был из ряда вон — он встречался с женщиной. С женщиной, Хель! — воскликнул Хейзан с ноткой отчаяния. — Но она была поклонницей его текстов, что, думаю, многое объясняет — Эолас жаден до славы как никто другой.
— Ты ведешь себя как старуха-сплетница, — заявила Рохелин и нарочно отпустила ветку так, что она едва не хлестнула Хейзана по лицу.
— Можно подумать, это худшее из моих качеств, — фыркнул тот.
— Женщины ведутся на ублюдков, — сказала Рохелин — и, похолодев, опомнилась: — Я сейчас про Эоласа. Не про тебя.
— Знаю, что не про меня.
Хейзан произнес это настолько нагло, что Рохелин захотелось отвесить ему пощечину, но она сдержалась. Вместо этого она продолжила тянуть цепочку своих рассказов, переместившись с юга на север — в Дуват. Именно там она когда-то встретила таинственного незнакомца с длинными черными волосами, после ночи с которым невзлюбила коротко стриженных мужчин и узнала, что такое удовольствие — ее первый любовник, семнадцатилетний тиолец и бывший друг детства, совершенно не умел удовлетворять женщину. Разумеется, Рохелин смолчала об этом перед Хейзаном, тем более, что история о похищенном двойнике местного наркобарона была куда интереснее.
Когда Рохелин призналась, что в Меене она побывала всего единожды, Хейзан застыл и обернулся к ней с выражением, преломившим, казалось, все его лицо — на мелкие части.
— Как ты могла?
Рохелин смутилась; не говорить же, что столкнулась только с собачьим холодом и непрошибаемым пьянством, поэтому и возвращаться не хочется?
— Я непременно доберусь до меенских лесов. Когда-нибудь.
Хейзан рассеянно прикоснулся ко лбу:
— Ты ведь даже не знаешь, кто такие черти, да?
Рохелин лишь покачала головой:
— Расскажешь? Если хочешь.
— Конечно, хочу, — заявил Хейзан и усмехнулся: — Должна же ты понимать, кого я все время, черт возьми, призываю.
— Здесь ручей рядом, — сказала Рохелин, уловив далекий звук текущей воды. — Остановимся там?
Явно удивленный ее знанием местного леса, Хейзан спросил:
— Ты на карте видела?
— Нет, я шум слышу.
Хейзан постоял, переминаясь с ноги на ногу и прислушиваясь. Его ушей достигал только шум листвы да стук неутомимого дятла, разносившийся под кронами.
— Поверю на слово, — решил он.
Рохелин вновь повела; она слышала гораздо больше — поскрипывание веточек друг о друга, шебуршение в кустах какой-то мелкой живности, а листья для нее переливались множеством оттенков, которые она могла бы с легкостью повторить на лютне — если бы умела играть на ней. Годы странствия научили ее сливаться с лесом в единое существо, чувствовать в воздухе не только резкие запахи, но и тонкие аллегории ароматов; даже настроение, которым встречали странницу деревья, птицы и невидимые звери. Если бы она подняла глаза туда, где стучал дятел, то увидела бы его отчетливо, словно прямо перед собой, в то время как Хейзану пришлось бы долго-долго всматриваться и щуриться.
Они спустились в низину, разрезанную блестящей лентой ручья, и отыскали иву, которая, казалось, была создана для того, чтобы под ней сидеть и вести безмятежную беседу. Хейзан поведал Рохелин вначале о младших чертях — бесятах, чей облик и особенности менялись в зависимости от местности. В каждой деревне свои черти, пошутил он, и это действительно было так — кто-то связывал младших чертей с лесом, кто-то — со временем года, кто-то считал их духами погибших детей, но все сходились во мнении, что они несут хлопоты, пакости и мелкие разрушения. Когда Хейзан заговорил о старших чертях, лицо его приобрело таинственность. Так меенцы называли ледяные громады на крайнем севере; они не считали их великанами, которые когда-нибудь проснутся, как жители Древнего Сканда, однако верили в то, что эти льды — живые, только живут и мыслят совсем иначе, нежели простые смертные.
— Немного похоже на Сущности, — сказала Рохелин.
Хейзан улыбнулся ее прозорливости, удивительной для не-мага.
— Есть теория, что старшие черти — неуклюжее мифологическое переложение Сущностей на законы зримой вселенной. Другое дело, что эти верования прорастают корнями сильно дальше первых магов. Но черт их знает, этих меенцев.
Несмотря на то, что в низине стояла прохлада, Хейзан совершенно измаялся длинным рассказом, поэтому подошел к ручью умыться.
— Они всегда были умным народом, — сказал он, зачерпнул в ладони ледяной воды и плеснул на лицо. Утираясь рукавом, продолжил: — Когда кэанцы пришли к ним со своей религией — сожгли послов-священников в бане, и не из-за собственных языческих верований, а из чистого презрения.
— Я об этом наслышана, — Рохелин села рядом и, стянув сапожки, окунула ступни в воду. — И о двуединцах, что защищали своего Посланника. Вплоть до войны. Короткой, но кровопролитной.
— Фанатики с обеих сторон едва ли могут послужить милосердию. — Хейзан задумчиво посмотрел на лоснящиеся камыши и отломил один из них. — Говорят, их можно есть.
— Только корни, — ответила Рохелин и кашлянула: — Почему они ненавидели гилантийцев?
Хейзан отшвырнул камыш в ручей и так же задумчиво пронаблюдал за тем, как он уплывает вдаль.
— Суть их культа заключалась в том, что магия — нечто священное, дарованное нам свыше, и к нему нельзя прикасаться. Гилантийцы же пропускают магию через сознание, а значит, оскверняют ее. Вдобавок, Гиланта — еще и абсолют эгоизма, ведь сознание — это ты и есть, жалкий человечишка. А они эгоизм не любили, хотя во всем его проявляли.
— Значит, внутренний огонь это саморазрушение? — спросила Рохелин. Хейзан оперся обеими руками на траву и выпрямил спину, щурясь на мягком осеннем солнце.
— Поэтому гилантийцами восхищаются дурные юнцы, но затем жизнь дает им по лбу, и они идут драить коровники.
— Зато проживут дольше.
Хейзан отмахнулся:
— И без Гиланты в сорок умрут.
Краем глаза взглянув на Рохелин, которая беззаботно, словно бы путники не направлялись в логово Обездоленных, болтала ногами в воде, он сосредоточил магию и легким движением ладони поджег желтую кувшинку-кубышку, приютившуюся в омуте. Огонек поплыл по воде вместе с листьями, источая блеклый дымок.
— Красиво, — тихо произнесла Рохелин.
Хейзан проглотил нахальную фразочку “Я знаю” и задул пламя по щелчку пальцев. Кувшинка закачалась на поверхности, невредимая.
— Когда-то в Древнем Сканде от кэанопоклонников откололась ветвь, прозванная гударлингами, — сказал он. — Они сохраняли веру в священство магии, однако практиковали Гиланту. От них осталось странное очень заблуждение, будто в темной магии, как они это называли, есть нечто творческое. Скорее, нечто исследовательское, с той лишь разницей, что ты ищешь скрытые знаки не на стенах могилы, а внутри самого себя.
— Они и сами странные были, — отозвалась Рохелин. Не страннее, чем простые гилантийцы, подумал Хейзан.
— Не спорю, — промолвил он вслух. — Но магия — не созидание, а изменение. Всегда. Можно, конечно, сказать, что создавать значит преломлять что-то, когда-либо виденное и слышанное, и даже будешь немножко прав, но… эти стрелы разнонаправлены. Эолас как-то раз объяснял мне. Используя магию, ты знаешь, что получишь, а созидая — никогда. И, с его слов, “от бездыханной суммы измененного творение отличает капля клея — или крови”.
Это несомненно было красивым — более красивым, чем его маленький фокус, — но Рохелин его таковым не назвала. Глаза его назвала — тогда, позавчера, когда они приходили в себя после шторма.