— Как расплавленное золото, — шепнула она.
Хейзан сказал, что это из-за заката, но Рохелин только лучезарно улыбнулась:
— Что за скромность?
Раздался плеск, вернувший его в реальность — Рохелин швырнула в воду прибрежный камешек. Тот проскочил над водой три раза и ушел на дно. Хейзан поднял другой камешек, примерился и бросил — раз, два, три… пять. Окинул Рохелин победным взором; девушка насмешливо склонила голову, признавая поражение.
До Ха’генона оставалось полтора дня пути темным лесом, и, когда они уже собирались сниматься с места, Хейзан позволил себе последнюю метафору:
— Это все равно что дорога.
— Что?
— Магия. Прямая, как стрела, и ты на ней — межевым столбом. За тем исключением, что межевые столбы не мнят себя управителями вселенной, а мы — всегда, даже если отрицаем.
Леут не писал об этом, однако наверняка думал — как думает о власти каждый, кто ею облечен.
— Дорога хитрее, чем ты полагаешь, — произнесла Рохелин, наклонившись и смахнув тину с края Хейзанова плаща.
— И поэтому, — сказал Хейзан, чувствуя, как расстилается вдалеке новое откровение, — магия вновь похожа на нее.
Под сапогами — лиги до земли, солнечный свет вихрится кружевами. Рохелин стоит спиной к туче, и ее метущиеся волосы сливаются с чернотой. Две стены, мгновением позже — земля разверзается в глину, что наощупь как стеклянные бусины — по крайней мере, скользит точно так же. Вновь Рохелин, не перед ним, но под — бежит пальцами по позвонкам и вскрикивает, запрокинув голову. Петли скрипят. Не буди лихо, пока оно тихо. Irtaa kyl salmia — человек только брешь. Усилием мысли он обрывает раздражающее мельтешение и встает в полный рост — лишь затем, чтобы на гордо расправленные плечи, истертые ее бледными руками, рухнуло небо.
…Свет половины луны словно бы окуривал траву и кроны деревьев серебристыми испарениями. Рохелин, сидящая на страже, выдыхала это же сияние — под сенью листвы стоял не по-сентябрьски гулкий холод.
Хейзан долго лежал с открытыми глазами и ворочался с корня на корень, проклиная северный ветер, от которого заныло его плечо. В конце концов он поднялся на ноги и уселся рядом с Рохелин. В голове царил полный бардак — вот что бывает, горько подумал он, когда на привычный мир обрушивается небо.
— Хель… — начал было Хейзан, когда Рохелин неожиданно оборвала его:
— Почему Хель?
Хейзан озадаченно пожал плечами:
— А как я должен тебя называть? Рохля, да простят меня боги?
— Не смешно, — отрезала Рохелин.
Хейзан проглотил язвительный ответ и честно описал свои ощущения:
— Хель кажется мне куда более выразительным и… северным именем, чем какая-нибудь Роши.
Рохелин кивнула с еле заметным усилием, которое не укрылось от Хейзанова проницательного взгляда. Маг осторожно коснулся ее плеча и погладил, не намекая ни на что, кроме молчаливой поддержки.
— Отец называл меня Рошик, — наконец призналась она.
— О нем ты всю ночь думала? И прошлую тоже?
Рохелин покачала головой, но Хейзан знал, что она лукавит: не удержался и проник в ее мысли, которые высветили полноватого мужчину, показывающего дочери, как стрелять из лука. Рохелин, которой на вид было лет тринадцать, заложила тетиву и отпустила — но чуда не случилось, и стрела ушла мимо, вонзившись в соседнее дерево. Сольгрим еще раз объяснил ей, как правильно ставить ноги и держать локоть…
— Знаешь что, Хель? — тихо произнес Хейзан. — Смирись. В твоей жизни еще будут мужчины, которые тебя не предадут — наставники, братья и любовники. Хоть я, скорее всего, и не один из них.
Только ли потому, что его самого бросали на произвол судьбы бесчисленное множество раз?..
— Не надо, — попросила Рохелин, но Хейзана было уже не остановить.
— Только я тебе вру, потому что в самой людской природе заложено стремление предать. Мы сволочи, Хель.
— Хейзан…
— Нет, слушай, — говорил он распалясь, — даже если слышишь не слова, а то, как брехают на меня псы. Или плещутся волны, где ни звезд, только рыбы, которых я терпеть не могу. Пусть плавают, конечно им, но на вкус они чертовски отвратительны. Пусть… уж кто-кто, но я, — Хейзан усмехнулся с какой-то снисходительностью то ли к себе, то ли ко вселенной (что сейчас было для него одним и тем же), — имею право произносить это “пусть”. Уж кто-кто — медиатор, межевой столб, способный вскипятить слои воды и сварить лупоглазых рыб заживо. Власть, да? Ан нет; все — недожатая всесильность, все — мельчайший скол, заставляющий сомневаться, что атом неделим: великоватым будет. Сломанный масштаб — эта жизнь, яркая, но недолгая вспышка в созвездии Киля — а эхо-то, эхо… до глубин, где рыбы уже другие. Совсем другие.
Три — вернее, чуть больше, на четвертинку, как у цитруса — удара сердца он удушливо молчал.
— Черт возьми, — выдохнул.
Тьма окружающего леса обрела аромат пролитых чернил. Рохелин всхлипнула и закрыла руками лицо; кто из теней Скорбящего был настоящими Обездоленными — люди с мертвыми головами или они двое? Чье существование жестокая воля извне исказила сильнее?
— Мне так жаль, — прошептала она. — И тебя, и себя.
— Ты хотя бы умеешь проживать чужую боль как свою собственную.
Проклятие почище того, что привело их в Скорбящий, мелькнула мысль.
— Почему Гиланта не может сжалиться и даровать тебе нечто большее? — пробормотала Рохелин, не рассчитывая на ответ, однако Хейзан его дал:
— Бессмысленно взывать к Кэане, рваться к Кертиаре, упрашивать Гиланту. У них нет личности, нет той искалеченной сути бытия, которую мы так ищем. Они сами — бытие. — Маг глубоко вдохнул, погружаясь в аффект своих мыслей, диаметрально противоположный асвертинской пустоте. — Если однажды они и явят свой бесконечный разум, то заставят нас сделать абсолютно все, что прикажут.
========== Часть 5: Гроза | Хор ==========
Первым знаком того, что Эолас на правильном пути, была речушка, родившаяся у него на глазах из затхлых болотцев и тины. Густо заросшая тростником и аиром, она неторопливо окатывала крутые берега, точно кот облизывал молочную кринку. Несмотря на то, что тумана было не видать, Эолас не рискнул спускаться в долину, однако неотступно следовал руслу.
Когда река вышла из низины и раздалась вширь, появились едва заметные останки фундаментов — они отзывались под ногой твердым, в отличие от рыхлой лесной подстилки. Затем Эоласу встретились развалины церкви, густо увитые зеленым плющом; внутри взрастал из земли разбитый алтарь, потемневший от крови, которая лилась на него многие века назад. Теперь на сотни лиг вокруг простирался великий безбрежный лес; природа вернула все, что отобрал у нее людской род.
За садом одичавших вишен Эоласу преградили дорогу заросли шиповника, а за ними — глухо-серая, покрытая копотью стена. Осторожным полукругом Эолас обогнул развалину и, сам того не ведая, выбрался на древний тракт, который привел его прямо ко вратам Ха’генона. Впрочем, трудно было назвать вратами железные двери с повыпадавшими заклепками, в плотный слой застланные ржавчиной. Странно; создавалось впечатление, что ворота сковали уже после гибели Ха’генона — только это могло объяснить, почему они не рассыпались в прах за восемьсот лет. Эолас аккуратно, даже робко толкнул створку — и она свалилась, подняв нечеловеческий грохот и тучу рыжей пыли. Заклекотали птицы; оглушенный, Эолас призвал Гиланту в страхе, что из-за угла повалят Обездоленные, но так и не дождался.
Страх перерос в любопытство, и Эолас, перешагнув упавшую дверь, миновал каменную арку и оказался во внутреннем дворе. Река пересекала его гладким полотном, усыпанным листьями ив. Берег был убран в тот же глухой гранит, но часть облицовки лежала расколотой на дне. Отделенный рукавом реки островок почти полностью занимало огромное дерево неизвестной породы, внутренняя сторона чьих листьев серебрилась на солнце. Птицы вновь расселись по веткам, когда поняли, что им ничто не угрожает.