На ферме очень рано узнаешь жизнь во всех подробностях — только там была нормальная жизнь, а здесь, в книге, — извращённая злом, дьявольская карикатура, наваждение.
Юржик не заметил, когда начал обращать внимание на одну и ту же девушку, которая волей художника отдавалась чудовищам, более отвратительным, чем даже гоббы. Он искал её на каждой странице — и находил. Потом — какая-то часть его разума понимала, что не по своей воле, — он коснулся пальцем бесстыдно обнажённой груди…
И ощутил живую тёплую плоть.
Юноша закричал в отвращении и схватился за провинившуюся руку, чтобы она вновь не соблазнила его на… что? Это всего лишь иллюстрации, а книгу можно закрыть.
Юржик обеими руками захлопнул книгу и откинулся на спинку кресла. На лбу выступили росинки пота, тело пылало непонятным огнём. Рядом не было Ветра, который бы остудил и успокоил. Обрывки поганых картинок мелькали перед мысленным взором, о чём бы ни пытался думать юноша.
Маг Гиффорд сидел за столом тоже с книгой, но смотрел вниз, словно она лежала у него под ногами. На некогда округлое лицо легли новые морщины, уголки губ непривычно опустились.
— Неужели мы позволим невинному ребёнку платить за то, в чём виновато только наше небрежение? — проговорил архивариус с необычной для него резкостью.
Гарвис, сидевший по левую руку от библиотекаря, неслышно вздохнул. На его коленях лежал блокнот; рука с мелком будто сама по себе потянулась покрывать бумагу виньетками, но он тут же скомкал лист и выругался.
Лицо магистра Йоста не изменилось, лишь огонь в его взгляде почти совсем потух.
— Жители Стирмира… когда-то были нашими соплеменниками. Они не принадлежат лесу, хотя порой и могут воистину слушать Ветер. — Гарвис швырнул в угол новый комок бумаги. — Тот, кого мы оставляем в когтях зла, — один из нас. И зло это зародилось в наших стенах.
— Да. — Йост говорил негромко и бесстрастно: — Такова цена свободы. Люди свободны только тогда, когда сами защищают себя и правое дело. Вы не хуже меня читаете руны. Это чудовищное деяние породит то, что Эразм сочтёт своим преимуществом и что в конце концов навсегда предаст его в руки тёмного властелина. Но не даст ему вожделенной власти!.. Мы почти истощили себя нынешней ночью, пытаясь дотянуться до сновидца, не владеющего своим талантом. Мудрая женщина, которая могла бы его уберечь, сейчас беспомощнее младенца и сама нуждается в опеке. К тому же… Гиффорд взволнованно кивнул: — Она тоже…
— Зовущая? — Мелок Гарвиса внезапно замер, и он, подняв руки, очертил в воздухе женский силуэт, вокруг которого струилось почти невидимое одеяние — знак магии.
— Нет! — вскричал Йост. — Мы только готовимся к тому, к чему она нас подталкивает. Хотя… — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Она начеку и, мне кажется, не останется в стороне. Через год-другой…
— Тогда будет поздно! — вмешался Гарвис. — Она никогда не любила действовать с кем-то сообща.
Архивариус положил книгу на ковёр у своих ног.
— Да будет так, — сказал он. — Но это решение обойдётся нам недёшево, и к часу расплаты лучше готовиться уже сейчас.
Юржик отступил от стола, от книги. Ему казалось, что от неё нельзя отвести глаз, иначе она раскроется и вся грязь выплеснется наружу.
Пятясь, он врезался в кровать, с которой встал так недавно, и рухнул на спину. Юржик тёр глаза руками, но то, от чего он хотел избавиться, не исчезало. Даже когда он зажмуривался, бесстыдный, развратный карнавал похоти плясал перед мысленным взором.
Сулерна… Он обнял себя за плечи, словно под градом ударов, от которого не скрыться, не убежать. Названая сестра… практически единоутробная!.. Юржик хотел вырвать из разума пагубную мысль.
Ветер?.. Из самого сердца Эразмовых владений он осмелился потянуться к тому, что ушло навсегда. Но нет, Ветер не пришёл на помощь, путь сюда был ему заказан.
Наконец глаза, закрытые руками, сомкнулись, и из ниоткуда пришёл благословенный покой.
— Считаешь, все правильно? — холодно спросил Йост, не оборачиваясь к Гиффорду.
— Брат, мы не можем разбить оковы, так облегчим хотя бы его страдания. Эразм ни о чём не догадается.
— Нет! — воскликнул Гарвис, сломав мелок. — Пусть все решится скорее, брат. Мученья эти ниспосланы Тьмой; никто из нас не хотел бы длить такие испытания духа.
В небе висела полная луна. Серебряные искры на Камне метались все быстрее. Впервые в этих вихрях света появилось что-то угрожающее. Над искрами зияла дыра, затянутая мраком, а с неба гневно свистел Ветер — он отыскал отверстие и ринулся внутрь, словно атакуя заклятого врага.
Ханса вышла из-за деревьев, её огромные ноги ступали с удивительной для такого большого существа грацией, плечи были увиты гирляндами ароматных цветов. Она мечтательно улыбалась — лесной народ умел улыбаться — и напевала себе под нос; даже ярость Ветра, казалось, поутихла с её приближением.
Она шла прямо к Камню, песня счастья звучала все громче и увереннее. Искры, до того метавшиеся в безумной пляске, принялись свивать узоры и широкими лентами потянулись к отверстию. Ханса была высока, до того высока, что ей пришлось нагнуться к Камню.
— Аааиии, аааиии, — запела она в отверстие, подняв руки, точно прижимая к груди драгоценную ношу. Это была колыбельная, древнейшая из песен лесного народа, и не только им принадлежала скрытая в ней магия.
Отверстие изменилось. Тёмная пелена рассеялась, и дочь леса увидела лицо — искажённое страхом и залитое кровью лицо женщины. Однако в глазах неизвестной горела такая решимость, перед которой отступила даже смерть.
— Аааиии, — ничуть не удивившись, снова запела Ханса.
Разбитые губы женщины дрогнули, но не издали ни звука. Она встретилась глазами с Хансой — будущее на краткий миг соприкоснулось с настоящим. И снова опустилась пелена.
Ханса стояла у Камня, нежно гладила его шершавую поверхность и тихо баюкала ещё не рождённого детёныша.
10
ЮРЖИК съёжился на стуле, как зверёк, что пытается спрятаться в слишком маленькую для себя норку. Он до боли зажал глаза руками. Книга была закрыта, на самом деле закрыта. Если бы только её содержимое оставалось под обложкой и не отравляло его мысли ядом, от которого никуда не деться!
В этой комнате не было ни дня, ни ночи. Каким-то непонятным образом свечи в лампах не выгорали. Всё, что он мог, это добраться до кровати и рухнуть, крепко зажмурившись, прикусив пальцы, которые тянулись листать проклятые страницы. Недавно он обнаружил, что некоторые фразы на первых страницах стали понятны. А поганые картинки просто не шли из головы.
Он боролся — о Ветер, как он боролся! Но только один раз Юржик позволил себе обратиться к тому, что, возможно, действительно могло бы помочь, — к образу родной кухни в дане Фирта, Хараски у очага, всех остальных, занятых нехитрой работой по дому. Дом был для него теперь не больше чем сон.
Тогда одного мига хватило, чтобы понять: он не один. Кто-то жаждал прочесть его воспоминания о доме — и не с добрыми намерениями. Теперь Юржик яростно пытался забыть дом, данцев и мирную беспечальную жизнь в кругу любящей семьи. Иногда он вспоминал поля, посевы и жатвы, пытался вызвать в памяти образ бабочки или птицы во всей их первозданной яркости и кричал: «Это правда, это существует! »
Однако такие воспоминания не придавали ему сил. На мгновение он вернулся в былой Стирмир, но тот исчез, и перед мысленным взором предстали такие чудовищные картины, что Юржик скорчился и прикусил край одеяла, лишь бы не закричать.
Возможно, он окончательно потерял бы власть над собой, если бы не мимолётные передышки, которые приносил ему милосердный сон…
Сулерна сидела рядом с Хараской, время от времени вытирая струйку слюны, стекавшую изо рта сновидицы. Глаза той, когда были открыты, всегда смотрели на Сулерну. Иногда бабушка пыталась говорить, но что-то не позволяло ей, и вместо слов раздавались лишь нечленораздельные звуки.