Ничего, она сейчас не та Валюша Гордая, какой была тогда, когда получила это сообщение. Ее ни на минуту не покинет сознание.
Нет, этого с ней теперь не случится. Ей уже лучше. Она завтра же выйдет на работу и будет работать вне всяких норм, чтобы скорее зарубцевалась жгучая рана. Интересно, как сегодня без нее справилась Лида? Она забыла об этом спросить. Впрочем, не стоит и спрашивать. Она могла полагаться на Лиду.
В комнату вошел Кузьмич. Ничего не говоря, сел возле кровати. Валентина собралась с силами, чтобы приветливой улыбкой успокоить старика. Но улыбка у нее почему-то получилась не столько приветливая, сколько виноватая.
— Что ж, дочка... Своей совести ему не вставишь, — спокойно сказал Гордый. Он сразу понял, как трудно Валентине, но показывать, что ему тоже нелегко, не хотел, потому что это могло только подлить масла в огонь. — Надо, чтобы Федор усыновил Олега. Правда, если родной отец жив, то для суда потребуется его письменное согласие. Таков закон. А делать вид, что нам о Викторе ничего не известно, — это как-то нечестно... И не хочется, чтобы у парня травма оставалась.
Валентина подняла голову. Волосы ее рассыпались по кружевной подушке. На бледном лице под глазами отчетливее, чем обычно, вырисовывались глубокие тени.
— Это сейчас не имеет значения, папа. Парень все равно будет помнить, что он носил другую фамилию. Ему теперь нельзя объяснить, почему не стоит вспоминать папу Виктора. Я предполагаю, что он скоро вернется из лагеря и сразу же спросит: «Кто снял фотографию папы Виктора?..» Что я ему скажу? Слишком много я вложила ему любви к этому... отцу.
Гордый провел узловатыми пальцами по своим негустым русым волосам, в которых не было даже признаков седины.
— А как же быть? Как же ему сказать?
— Пока ничего не надо говорить. Вырастет, поумнеет, тогда скажу.
— Может, и так.
Наступила тишина. Но и Валентина, и Кузьмич понимали, что они думают об одном и том же. Кузьмич встал, подошел к окну.
— Зачем сквозняк устроила?.. Ко всему еще и простудиться хочешь? Я закрою одно окно.
— Не надо. После дождя так легко дышать.
В это время в комнату зашли Солод и Лида. Лида была одета в голубой, полупрозрачный плащ-дождевик и поэтому казалась какой-то светлой, прозрачной, легкой, как утренняя тучка.
Валентина посмотрела на нее — и глаза ее невольно улыбнулись. Лидой сейчас нельзя было не залюбоваться. Валентина частенько завидовала изящной красоте Лидиного лица. Себя она считала некрасивой, всегда преувеличивая некоторые незначительные недостатки, что на самом деле в женщине ее типа не были недостатками. Округлое лицо, бесцветные брови, курносый нос, — все это оживало, светилось настоящей, искренней, душевной красотой, как только Валентина улыбалась, спорила, думала. Валентина видела себя в зеркале только тогда, когда никакой другой мысли у нее не было, кроме мысли о том, что надо быстренько собраться, или еще мысли о том, что она — некрасивая. А такие мысли не делают лицо вдохновенным, не добавляют ему красоты.
Если бы Валентина знала, что только люди с красотой холодной статуи, в лице которой скульптор не сумел передать духовную жизнь, видят себя в зеркале такими, какие они есть, а все остальные люди видят себя в невыгодные для себя минуты, когда внешность их обманывает, потому что не передает их душевной работы, она бы, наверное, была о себе другого мнения.
Что касается Лиды, то она была честной, в меру разумной, скромной женщиной, и значительно меньше раздумывала над жизнью, над собственными поступками, над окружающей действительностью, чем Валентина. Лиду нельзя было назвать ограниченной, как и ее красоту нельзя назвать холодной. Но Лидино лицо в значительно меньшей степени выражало ее духовную жизнь. Поэтому зря Валентина завидовала Лиде. Зря ей в этот момент пришла в голову обидная мысль о том, что если бы она была такой красивой, как подруга, то, наверное, Виктор и не подумал бы ей изменить.
Гордый, понимая, что он не способен сказать дочери ничего утешительного, посидел еще немного, попрощался и вышел, пообещав зайти завтра утром перед работой. Солод и Лида сидели у постели Валентины, не зная, о чем сейчас уместно, а о чем неуместно говорить. Того, что произошло, в разговоре обойти никак нельзя было. Это бы напоминало детскую игру в прятки, когда у того, кому завязывают глаза, остается щель и он всех видит, но вынужден определенное время скрывать это, чтобы не выдать себя преждевременно.