Всего лишь капля мужества отделяет честь от бесчестия.
– Оставь ее, – громко сказал Пулий, встав на ноги.
Или капля глупости.
Едва слова соскочили с губ, как он раскаялся в них. Но было поздно – негодяи, каждый страшнее и опаснее предыдущего, уставились на него тремя парами глаз. И там, где обычно у людей таится капелька милосердия и сострадания, у этих не было ничего похожего. Лишь злоба и жажда крови.
Пулий сглотнул.
– Оставь ее, – повторил он, с удивлением обнаружив, как крепок голос.
На этот раз на него посмотрели все вокруг. Даже Сабир, его вечный обидчик, и тот глядел с одобрением. Люди любят смотреть на храбрецов. Хотя… они не прочь посмотреть и на то, как храбрецам ломают ребра.
Плосколобый повернулся к охранникам, но отпустить свою жертву и не подумал – кожа на плече Далилы побелела под его пальцами. Лицо девушки скривилось от боли.
– Что протявкал этот пес?!
Одноухий шагнул в сторону Пулия.
– Ты иди, делай дело свое, – от одного только взгляда колючих глаз бандита из-под нахмуренных бровей жутко захотелось по нужде, – а я прослежу, чтобы собака знала, когда голос подавать.
Бандит с красным веком осклабился, обнажив кривой ряд зубов с прорехами, и принялся отцеплять Далилу от кольца.
– Оставь девушку или пожалеешь, – отступать было поздно, хоть от страха и выступила испарина.
Одноухий ухватил Пулия за край потрепанной туники.
– Мне уже тебя жаль, – процедил он и замахнулся, чтобы как следует врезать.
– А когда я расскажу Гнуту о вашем небольшом предприятии, станет жаль себя! – успел выпалить Пулий и зажмурился.
Он слышал громкое сопение разбойника, а его кислое дыхание обдавало жаром. Но удара не следовало.
Пулий осторожно приоткрыл глаз.
Кулак бандита застыл в воздухе. Желваки Одноухого надулись и ходили ходуном так, будто он пытался деревяшку перегрызть.
Медленно длань, держащая его за одежду, разжалась. Пулий выдохнул.
– Уфф! – кулак врезался ему в живот, заставив согнуться пополам.
– Забирай свои деньги и проваливай, – проскрежетал искаженный злобой голос Одноухого.
– Но… – заговорил Плосколобый.
– Проваливай, я сказал! – от второго удара Пулий упал и теперь мог лишь кряхтеть, пожирая пыль.
Он услышал поток отборной брани и звук удаляющихся шагов.
– Не позволишь же ты этому сучонку… – послышался голос Толстяка.
– О, нет, – Одноухий произнес последние слова не только со злобой, но и с коварством. И это пугало гораздо сильней. Не стоило набиваться в герои.
Крепкая рука ухватила его за волосы и вздернула в полусидячее положение. Пулий охнул, все еще не в состоянии нормально дышать после удара в брюхо.
– Ублюдок, – выдавил Одноухий, доставая свой нож.
Сердце замерло.
– Не собираешься же ты его просто прирезать, – голос Толстяка, казалось, дрогнул, – Гнут с тебя шкуру спустит…
– Не спустит, – Пулий снова зажмурился. Сердце заплясало бешеную пляску.
«Да простят меня все те, кого обидел я намеренно или случайно, да искупятся мне мои прегрешения, а память обо мне останется светлой…», – слова молитвы неожиданно всплыли в памяти, и он не мог понять, рад им или нет.
Но сталь лишь аккуратно скользнула между связанными руками и тяжесть пут исчезла. Пулий открыл глаза и не поверил увиденному. Руки свободны! Толстяк таращился так, что его лицо стало похожим на вареную репу. Но Одноухий был больше похож на приготовившегося ужалить скорпиона.
– Надо же, – он повернулся к напарнику, – этот попытался бежать. И где только подлец нож раздобыл?!
А затем уставился прямо в глаза Пулию и вместе с ним смотрела Смерть:
– Беги, – прошипел он.
И Пулий побежал.
Бежать!
Но куда? Кругом палатки. Темнеет. Где край лагеря – одному демону известно.
– Держи беглеца! – крик Одноухого сделал все эти вопросы совсем не важными.
Бежать!
Каждый день в любую погоду, а точнее сказать – непогоду, на протяжении первых шести месяцев службы, Пулия, в числе других новобранцев легиона, заставляли преодолевать по сотне стадий северных лесов и болот. Тогда он люто ненавидел своего центуриона, которому редко хватало одной охапки розог. Ненавидел каждый миг этой пытки, называемой маршем. Ненавидел свои тяжеленые доспехи и меч, который постоянно натирал бедро. Ненавидел сослуживцев, которые также пыхтели и обливались потом рядом с ним.
Сейчас он не отказался бы и от веса доспехов и от меча в руке. Безумно скучал по своим сослуживцам, а благодарность озлобленному центуриону не знала границ – лишь благодаря его урокам он до сих пор дышал.