Он пошатнулся и с грохотом упал, едва не перевернув стол.
– Сделай же что-нибудь! – прокричала Кассандра.
Ивейн отпустил хватку Архэ. Должно быть, он сейчас стоит с надменной ухмылкой. Совсем неподобающее поведение для того, кто пытается спасти истекающую кровью девушку.
Он ухватил зажим, по-прежнему торчащий из раны. Сдавил, но не достаточно сильно, чтобы остановить кровотечение. Впрочем, оно уже и так почти прекратилось.
– Попробуй привести его в чувство, – сказал он, кивнув на лежащего без движения старика.
Кассандра принялась тормошить лекаря. Надавила двумя пальцами на шею.
– Он мертв, – прошептала она, бледнея.
Ивейн выругался.
– Нужно… – но в этот миг он почувствовал то, чего так желал.
Смерть.
Невидимые губы дунули на пламя свечи жизни Вайи. И теперь лишь едва различимый дымок исходит от обуглившегося фитилька.
Кассандра тоже это почувствовала, хоть у нее и не было способностей направлять Поток. Он увидел это по ее лицу. Застывшее, с напряженными скулами, оно вдруг стало каменной маской. Глаза утратили блеск, стали почти бесцветными. Она их медленно прикрыла.
Его:
– Мне очень жаль… – прозвучало совершенно бесполезно и бессильно, почти как издевка.
Но Кассандра его не слышала.
Не было рыданий, криков или истерик. Один раз она уже оплакала смерть своей возлюбленной. Видимо, все слезы остались там, на мостовой, под окном, из которого он вышвырнул Вайю.
Кассандра взяла с расправленной кровати старика покрывало и укрыла Вайю, оставив лишь лицо. Казалось, девушка спит, но кровь из страшной раны быстро пропитала толстую ткань, сделав почти черной. Кассандра вернулась к кровати, сдернула простынь и накрыла тело лекаря.
Затем она обняла голову Вайи и тихонько запела. Песня была простой и прекрасной, похожей на те, что матери поют детям перед сном.
Светит луна над крышей моей
Белая тропка легла до дверей
Спи, малышка, спи, малышка
Озорная моя мышка
Небо покрыто точками звезд,
Млечной дорожки раскинулся мост.
Засыпает мой ребенок,
Спи, котенок, спи, котенок.
Ивейн так и стоял, держа в руке окровавленный зажим. Теперь, когда все произошло, его охватило непонятное разочарование. Кассандра продолжала тихонько напевать:
Время придет, и ты подрастешь,
Ты из гнезда навсегда упорхнешь.
Моя птичка, моя птичка,
Засыпай, моя синичка.
Пусть твоя доля будет легка,
Ясными мысли и твердой рука.
Спи, родная, спи, родная,
Горестей и бед не зная…
Неожиданно песня оборвалась. Кассандра наклонилась и легонько поцеловала Вайю в губы, затем накрыла покрывалом и лицо.
– Я сделаю для тебя все, что угодно, я… – залепетал Ивейн.
Он смотрел на свою руку, которой совершил злодеяние, в ней до сих пор был зажат ненужный зажим, и от осознания того, кем он стал, захотелось лишиться этой конечности тоже. Словно подобная жертва могла вернуть хотя бы часть его потерянной души. Гнев прошел – осталась лишь грусть. Как это всегда бывает. Медленно кулак разжался, и зажим с грохотом упал на блестящий поднос.
Кассандра вздрогнула.
Она посмотрела на него, и все недосказанные слова застыли в горле ржавыми гвоздями.
– Что угодно? – переспросила девушка.
Кассандра говорила с ним и словно сама с собой одновременно.
– Все… – прошептал Ивейн.
Взгляд ее глаз, неожиданно ставший холодным и опасным, пронзил насквозь, заставив поежиться. Он помнил этот взгляд. Именно так она смотрела тогда на раненого бандита, прежде чем вскрыть ему горло. Взгляд убийцы.
– Я знаю, кто виновен в ее смерти, – Ивейн оторопел. – Помоги мне прикончить Залу. Убить этого жирного ублюдка и любого, кто встанет у меня на пути. Помоги отомстить.
Глава 16. Вопросы
Изгой
Расстояния от стены до стены хватало лишь на то, чтобы сесть, вытянув ноги. А высоты потолка нового жилища Абигора – едва-едва на то, чтобы встать во весь рост. Вернее, он мог бы выпрямиться, будь ржавая цепь, которую приковали к его ошейнику, хоть чуточку длиннее. Спать приходилось прямо на полу – здесь не было лежака или того, что могло его заменить. Если не считать квадратной дыры в одном из углов (она выполняла роль нужника), пол был абсолютно гладким – плотно подогнанные, грязные и липкие деревянные доски.
Здесь не было окон.
Поэтому всегда царило только два времени суток: кромешная ночь и почти не отличающийся от нее сумрак. Единственной связью с остальным миром служила дверь. Когда ночь сменялась сумраком, под дверь совали миску жидкой каши да вторую с водой. Незадолго до того, как сумрак должен был смениться ночью, кормили еще раз. Тогда к утренней, уже затвердевшей каше добавляли пару кусков жесткого, как древесная кора, и дурно пахнущего мяса.
Однажды, откусив, Абигор почувствовал, как во рту копошатся черви. Но он прожевал и проглотил их тоже. В другой раз ночь сменилась сумраком, а сумрак – ночью, но никто не принес ему ни есть, ни пить. Он было решил, что имперцы решили заморить его голодом, однако следующим утром еда снова появилась. Должно быть, в тот день стражник просто забыл про него.
Абигор ел, пил, справлял нужду, бредил, страдая от ран, чесался от укусов надоедливых комаров, без труда находивших путь в камеру, и вшей, густо населивших его бороду и волосы на голове. Иногда он забывался и растворялся в окружающей тьме.
Тогда снились сны. Разные.
Некоторые были столь чудесны, что не хотелось пробуждаться, и он плакал, просыпаясь и понимая, что это сон. Снились жена и дети. Будто они еще живы. Будто его сыновья выросли и прославились подвигами, а старший – стал во главе клана. Будто его дочь принесла ему крепких внуков – будущих воинов.
Но некоторые сны были столь ужасны, что Абигор просыпался от собственных криков, а после долго не мог уснуть. В них он снова и снова видел трупы. Обожженные тела детей. Стонущую от боли жену. Снова и снова вгонял клинок ей под левую грудь – в самое сердце, чтобы прекратить страдания.
А когда Абигор не мог спать и не мог бредить, он думал.
Думал о том, сколько его сородичей уцелело в той битве. Кто еще оказался в плену? Проживет ли хоть кто-то до следующего утра?
Последнее, что Абигор помнил ясно, до того как очнулся здесь: на него, измотанного битвой и сломленного поражением, набрасывают веревку. Потом его били. Долго и усердно. Потом кто-то, чей голос показался знакомым, предложил отрубить ему руки и ноги, но другой голос сказал, что вождь племени может поведать о многом. На что первый возразил, мол, для того чтобы говорить, руки и ноги не нужны вовсе. Затем Абигор все же потерял сознание.
Остальные воспоминания были смутными и неясными, похожими на те, что остаются после бурной попойки.
Когда он очнулся, руки и ноги оказались еще при нем, но на теле живого места не было. Его везли на какой-то телеге, и каждая кочка вызывала возмущение десятков ран, ссадин и порезов на теле. Заплывшие глаза никак не удавалось разлепить. Горло адски драло. Абигор попросил воды, за что получил свежую порцию тумаков, опять отправивших его в царство сна.
Еще дважды или трижды он просыпался и впадал в беспамятство, пока, наконец, не оказался в этой тесной камере.
Он очнулся в темноте, с растирающим горло ошейником, гремящей по полу тяжелой цепью и вкусом крови во рту. Более слабый человек отчаялся бы, но Абигор за свою жизнь вынес столько испытаний, что хватило бы и на десятерых. Есть время, когда нужно биться. Но есть время, когда нужно терпеть. Копить силы. Быть готовым.
Поэтому он, не брезгуя, ел и пил все, что ему давали. Не сбивал в кровь кулаки о стены. Не срывал голос в бесполезных попытках докричаться до кого бы то ни было. Он терпел и ждал.
Сколько же дней он здесь провел? Или недель? Лет?!
Когда лязгнул замок на двери, Абигор уже понимал, что последует.
Допрос.
Он познал, что такое имперский допрос на собственной шкуре. Рубцы на коже хранили воспоминания о тех днях, когда он начинал трястись от ужаса, едва заслышав звон ключей. Абигор знал: вне зависимости от того, что будет говорить – правду или ложь – его будут пытать. Будут повторять свои вопросы снова и снова. А затем – опять пытать. Пока не решат, что знают все. Если их вообще интересует что-либо.