БЕРСЕРК
В быту уступчив он и мухи не обидит,
Для недруга найдет почтительный эпитет,
Предупредителен, слегка угрюм и сух, —
Но в битве воина преображает дух —
И словно бы в купель безумства окунает.
Не чувствует он ран и устали не знает —
И доблестных мужей десятками крушит,
И войско от него отважное — бежит!
Как если б знанием нездешним осеняем,
Кровавый Моисей, извергнутый Синаем,
В один кромешный миг низводит он века
И всю вселенную — на лезвие клинка.
Но с ним одна беда: он слеп на поле боя.
Всяк воин брат ему. Их скопище любое —
Призыв на страшный пир. Не различая их,
Он, перебив чужих, берется за своих.
И в этом правда есть, высокая и злая.
Любезна Одину порода удалая,
Но те, кто дерзостны, ответ держать должны,
И перед скальпелем карающим — равны.
29 июля 1999
ЭПАМИНОНД
Две бессмертных дочери: Левкра и Мантинея...
Хиросима и рядом не встанет: она — не дочь,
Или, лучше, спросим: чья она дочь? кто с нею
Попрощается, отправляясь в сплошную ночь?
Франсуа-моралист поучает нас: — Не Вергилий
(он всего лишь поэт), полководец живёт в веках. —
Из реки времён уж каких мы капель не пили —
Мы, живущий и страждущий изначальный прах!
Род певцов измельчал, мы с тобой ничего не стоим,
Мы построены клином, прекрасен меж нас один,
Он окинет фалангу взором, махнёт героям —
И в свинцовые воды косой углубится клин.
1995
* * *
На голых ветвях, при мерцании звезд
Не спит до утра обезумевший дрозд,
Хвалебную песнь вознося фонарю.
В неоновом свете он встретит зарю.
Природа обманута. Птица поёт
И гибельной истины не сознаёт.
Убогий мирок отвоёван у тьмы.
Пичуга не вынесет этой зимы.
Смешны и страшны обольщенья певца.
Он славит химеру, не чуя конца.
В никчёмном порыве живая свирель
Расходует кровь на картавую трель.
На этой вот улице мы и умрём,
Сорвав голоса под ночным фонарём.
Конец недосыпам и каторге дня.
Пусть новый безумец помянет меня.
1995
* * *
Чувством глубоким и словом возвышенным
Мира не ошеломишь.
Ужас милее сердцам обездвиженным.
В души глядит Тохтамыш.
Полно, любимая... Станем ли сетовать,
Плакать, что жизнь такова?
Будем, как встарь, о высоком беседовать,
В лад подбирая слова.
29 сентября 1994
* * *
Душе и долгу подчиняя тело,
Ты век свой в строгости прожить хотела, —
Чудесный, целомудренный обет,
Когда печальнице — осьмнадцать лет.
А я гадал о Данте, о жестоком
Изгнанничестве, жребии высоком,
О растворённой намертво в крови
Пожизненной отвергнутой любви...
И вот развёрнут этот страшный свиток
Соблазнов, горестей, надежд и пыток,
И мы, склонясь на рунами его,
Молчим, не понимая ничего.
Гордись, кичись, насмешница-природа!
Мы здесь, в толпе. Мы — твоего прихода.
Крадет нужда, расчетлива, как тать,
Сверхчеловеческую благодать.
5 января 1996
* * *
Покуда длится чудо предпочтенья,
Расслабленностью неба не гневи.
У самовитого местоименья —
Сомнительная партия в любви.
Коловращатель не тобою занят:
Он дарвинист, народник, семьянин.
Того гляди, с ревизией нагрянет,
Тогда и впрямь останешься один.
9 января 1996
ВИДСИД
(подражание староанглийскому)
Обошел я земли и страны,
Повидал я моря и реки,
Жил у франков я и у саксов,
У сикамбриев, у тюрингов,
(то прошло — и это минует),
У халдеев жил, берендеев
И у скрелингов полудиких,
У аланов жил, алеманнов,
Висаготов и остраготов
У бургундов жил, баюваров
(то прошло — и это минует),
У моравов над Волотавой,
Жил у муромы, жил у финнов
И у сервов, и у дунабов,
И у белгов славолюбивых,
Жил у хельсингов и батавов,
Жил у кесаря над проливом,
У лонбардов длиннобородых,
У венетов жил над лагуной,
Жил у хебриев, жил у англов
(то прошло — и это минует),
А как молод был, жил у вендов
На краю Маркизовой лужи...
Всюду щедро меня дарили,
А потом дары отбирали.
Кривда в мире сменила правду
(то прошло — а это настало).
Бьют народы в тугие бубны,
Всюду рык стоит, гик и хохот,
Всюду сильный слабого гонит,
Всюду песен дар ненавистен.
19 февраля 1996
ПОЕЗДКА НА ДЖАРЫЛГАЧ
«Как называется, спросил я, остров мрачный?»
В автобусе трясло. На дряхлый пароходик
Пересадили нас. Зеленая волна
Текла и пенилась, жила своею жизнью,
Шептала горестно: Медея... Митридат...
И жаркий небосвод, просторный и белёсый,
Нас обволакивал...
Оживлены,
Мы вглядывались в шелковую гладь,
Дурачились, прикладывались к флягам,
Толпились у перил...
Немолодая пара
Устроилась под тентом на корме
И из толпы весёлой выделялась
Сосредоточенностью друг на друге.
Из громкоговорителя неслись
Бряцанье струн и деланные хрипы,
А море расступалось, раскрывалось
И плавилось — и не желало знать
О суетных гостях своих мгновенных,
Вчерашних,в сущности, уже сегодня...
Мы разбрелись по острову. Купаться
Нам не велели. Кое-кто, разувшись,
Попробовал, не холодна ль вода,
Иные заходили по колено
В сандалиях и босоножках — дно,
Усеяно ракушечником острым,
Просвечивало сквозь живой кристалл
И будоражило воображенье,
А третьи затевали пикники
Под рахитичной тенью, зыбкой, пыльной...
К пяти туристов созвала сирена.
Всех сосчитали, и число сошлось,
Но этой пары не было меж нами,
А их запомнили. Экскурсовод
Чесал в затылке, выкликал по списку —
И всё опять сходилось. На борту
Веселье как-то схлынуло, а море
Нахмурилось, свой изумрудный цвет
Сменив на серый...
Пустынный остров, голый, нежилой
Растаял, как и появился, разом.
Тут странные припомнились слова
Из их сосредоточенной беседы.
Один услышал слово окарина,
Которого не знал, другой — про вечность
Невнятные и странные слова,
А третьему почудилась Цитера
Или Флоренция...
Их внешность, не приметная ничем,
Домысливалась и перебиралась:
В ней — что-то африканское нашли
(не то копну волос, не то улыбку),
В нем — неподвижный взгляд и отрешенность,
Всё остальное было как у всех:
Котомка да соломенные шляпы...
Недосчитались пожилых влюбленных...