— А одежда! — подхватил я, радуясь, что могу продолжить его мысль. — Ведь это, наверно, еще хуже, чем язык! Стоит ошибиться с модой на какой-то десяток лет — и ты уже донельзя смешон! Когда вы шли по улице…
Спохватившись, я закрыл рот и в который раз подумал, что, безусловно, не рожден быть дипломатом.
— Я не шел по улице. Я сразу оказался у вас…
(«Точно, — только тут дошло до меня, — он ведь даже не позвонил в квартиру… Он постучался прямо в комнату. Как я не обратил на это внимания сразу!»)
— …а мой наряд — вопрос особый, — грустно улыбнулся он. — Дело в том, что хронотранспортировка требует колоссальных затрат энергии и подчиняется очень сложным закономерностям соответствия времен. И если бы в моем веке пропустили ту временную точку, из которой возможен прыжок в ваш сегодняшний день, повторить попытку уже не удалось бы. А мы слишком долго не могли выяснить, как это все у вас произойдет. Детали операции во всех подробностях определились буквально в последний момент — времени на подготовку почти не оставалось. Вот и пришлось материализовывать первую попавшуюся типичную одежду двадцатого века…
Теперь я наконец понял, чем еще казался неестественным наряд гостя. На нем не было ни одной поношенной вещи. Вся одежда выглядела так, словно была только что куплена в ближайшем магазине.
— Но сейчас-то придется выйти на улицу в том, что на вас надето?
— Я очень скоро от всего этого избавлюсь. Такая возможность предусмотрена. Ну, что? Значит, до встречи через два дня…
Слова насчет встречи он произнес почему-то очень печально.
Древняя рукопись по-прежнему лежала передо мной. И я по-прежнему скользил глазами по строчкам, но слова уже не доходили до сознания. Мысли были заняты только странным незнакомцем, который говорил о таких невероятных вещах, но которому так хотелось верить!
Кто же он, неизвестный земляк, подаривший миру главные слова эпохи? И каким образом я смогу сделать их достоянием человечества? Наступил вечер, но я все не мог успокоиться. И даже когда пошел спать, долго ворочался в постели, вспоминая каждое сказанное гостем слово…
А утром меня разбудил телефонный звонок. Голос в трубке, показавшийся страшно чужим, произнес только три слова:
— Ильи больше нет…
— Что вы сказали? — автоматически переспросил я с подсознательной надеждой, что ошибся, чего-то недослышал, не так понял…
Впрочем, такие известия всегда обрушиваются неожиданно. Но Илья… Кто угодно, только не он! Что случилось? Почему? Какая-то нелепая катастрофа… Как он себе позволил? Все живы, а его уже нет… Мозг сразу распух от множества подобных вопросов. В эти минуты они вовсе не кажутся нелепыми, словно от кого-то зависит, устранив всеобщую несправедливость, сделать все по-другому, словно на вопросы эти можно дождаться ответа…
Во мне будто оборвалась какая-то струна. А ведь я, пожалуй, даже не мог бы назвать его своим другом.
Но мне всегда нравилось бывать у него. В его присутствии сразу становилось как-то удивительно легко — еще ни о чем не спросив, даже не сказав ни слова, он словно уже принимал на себя тот незримый, но подчас такой тяжелый груз, который камнем лежал у вас на душе. С ним всегда было интересно поговорить — он умел взглянуть на многие вещи с совершенно неожиданных точек зрения. С ним хорошо было даже просто молчать: сидеть в одной комнате, заниматься каждому своими делами и молчать — час, и два, и три… Господи, да не о том я говорю — разве это главное?.. А еще ему можно было выложить все, ничего не утаив — без опаски, что это будет встречено ответным потоком притворно-показного сочувствия, демонстрацией строго дозированной откровенности или пошловатой бодряческой улыбочкой — мол, брось расстраиваться, другим бы твои заботы… Бывали случаи, когда, повинуясь какому-то внезапному порыву, перед ним начинали исповедоваться совершенно незнакомые люди. Не совета искали они — он редко давал кому-нибудь советы — понимания.
Только такое случалось нечасто. Большинству он казался весьма недалеким суховатым молчуном, равнодушным к радостям жизни. Основания для этого имелись: он никогда не стремился быть модным — ни в одежде, ни в интересах, ни в пристрастиях, избегал обычно шумных компаний. А если все же оказывался в них, то предпочитал молчать сам и не разделял всеобщих восторгов теми, кого обычно называют душой общества. Прочная репутация неудачника сложилась у него и в личной жизни, и в служебных делах. Давно обогнали его на должностной лестнице те, кто пришел работать значительно позже. А он все сидел за тем же самым столом, куда его посадили в первый день, и на той же самой ставке, которая значилась в приказе о его зачислении на работу.