Контакт двух цивилизаций привел к рождению третьей. Это было удивительно, но это было так. Родился новый разум, носителями которого стали наполовину земляне, наполовину инопланетяне. Мозг людей сыграл роль недостающих логических ячеек.
Процесс рождения нового разума был длительным и мучительно трудным, болезненным, причем в основном из-за людей, перенесших сильный стресс. Рита и Смагин неоднократно теряли сознание. Сказывалась и психологическая несовместимость людей, оказавшихся столь разными. К тому же каждый из них в отличие от инопланетян уже был носителем разума. И подсознательно боялся слияния, отчаянно сопротивлялся. И только высокая пластичность мозга людей, огромное количество запасных нейронов спасли их от безумия.
Закончив свой торопливый рассказ, Рита на прощание обняла Николая и, оглядываясь, пошла к бревну. Николай непроизвольно шагнул за ней, не обращая внимания на боль в висках, но навстречу уже шел Капитан.
— Осторожнее, Иваныч, у НЕГО очень высокая реактивность биополя. Капитан кивнул на сидящих. — Сейчас ОН прикладывает все усилия, чтобы вы не включились в биосвязь. В малой степени вы ее почувствовали на склоне после встречи с медведем.
Без Капитана Вороновой и Смагину было очень трудно. Пот градом катился по их лицам. Инопланетянам тоже доставалось, под невидимой тяжестью они жались к земле, оседали за бревном. Капитан с тревогой посмотрел на них, быстро подошел к бревну и уже с места крикнул:
— Об инопланетянах вам придется забыть до нашего возвращения, когда ОН достаточно окрепнет!
Через несколько минут Сухоруков и Редозубов остались одни. Трое бывших землян и трое инопланетян попросту растворились в воздухе, исчезли. У оставшихся на время померкло сознание. Придя в себя, они долго смотрели на потемневшее вдруг небо. Поднявшийся ветер потянул почему-то прямо вверх. Осенние листья, ковром устилавшие землю, закружились вокруг и тоже пошли вверх, закручиваясь спиралью…
Эти воспоминания вихрем проносились в голове, а приближающийся шар между тем вдруг резко увеличил размеры и яркость. В глазах людей потемнело на несколько секунд, а когда зрение восстановилось, все увидели, что шар исчез. А навстречу торопливо шла молодая женщина в полевой геологической одежде. Николай неуверенно поднялся со скамейки, подхватил ее на руки: «Рита!»
— Я вернулась к тебе, — тихо сказала Рита, — вернулась совсем…
Они медленно пошли по проспекту вниз, к реке. Там, в парке, долго сидели на скалистом берегу Амура. Сидели и… молчали.
Сухоруков сразу заметил, что Рита изменилась. Перед ним был человек, уверенный в себе, неимоверно повзрослевший, но оставшийся миловидной молодой женщиной. Николай ничего не сказал об этом, но Рита вдруг улыбнулась своей прежней улыбкой:
— Я ношу опыт трех земных и трех инопланетных жизней. Но пусть тебя не пугает дистанция между нами. Она — временная.
— А где сейчас Смагин и Федоров?
— Смагин, прежний Смагин, не оставил на земле ничего, что он искренне бы любил… Впрочем, нет уж прежних ни Смагина, ни Федорова, — Рита помолчала, вздохнула. — Я им очень обязана возвращением. Вернув меня на Землю и приняв на себя дополнительную нагрузку, они потеряли возможность выходить из структуры полиразума даже ненадолго. Теперь это единый неразрывный организм.
И он вскоре предстал перед людьми как сгусток энергии в качестве посредника между цивилизациями двух планет. Он не был привязан к определенной планете, его домом был безбрежный океан космоса. Для полиразума это было вполне возможно: живая материя сделала новый, качественный скачок в своем развитии. И полиразум, как звездный лоцман, нес через космический океан мысли, чувства и чаяния двух народов — Земли и Руфы.
Рита назвала его Капитаном…
Олег Костман
Сильнее времени
В невероятно далеком будущем маячили петровские реформы и основание Санкт-Петербурга. Где-то в дали веков предстояло прозвучать призыву нижегородского гражданина Козьмы Минина об освободительном походе на Москву. Целых два столетия должно было пройти до покорения Сибири Ермаком. Еще даже не отблестели шеломы и кольчуги на Куликовом поле…
А книга эта уже жила.
Я неторопливо вчитывался в ветхую рукопись, и ровные строчки тщательно выписанного устава все глубже погружали меня в мир, давно ставший небытием. С ее страниц дышала степь, шумели города и звенели колокола шестивековой давности. Я представлял себе ссутулившуюся тщедушную фигуру писца, изо дня в день, из лета в лето твердо и старательно выводящего в своей сумрачной келье все эти бесчисленные юсы, глаголи, буки… Какая сила заставляла его, забывая обо всем, вот так корпеть, склонившись над чистыми листами? Ведал ли он, что кто-то, отделенный непроницаемой толщей веков, сможет благодаря ему погрузиться в тревоги, заботы и надежды той далекой эпохи?
За окном спешил, грохотал и засорял окружающую среду двадцатый век, а я все никак не мог стряхнуть с себя мысли, навеянные чтением рукописи.
Сколько раз могли эти листы сгореть в пожарах, утонуть при наводнениях, погибнуть в междоусобицах, да просто исчезнуть безо всяких следов, как во все времена исчезает большинство вещей, которыми каждый день пользуются люди! И все же не погибли, не потерялись, не были объявлены еретическими, а лежали сейчас передо мной, уцелевшие в бурях шести столетий.
Удивительная вещь — слово! Скрылись под толстым слоем земли развалины неприступных крепостей. Забыты могущественные государи, одно лишь имя которых заставляло трепетать десятки народов. Время неумолимо — оно не щадит ничего. И только слово — невесомое, неосязаемое, ничем не защищенное — продолжает жить!..
…Вежливый стук в дверь комнаты прервал мои размышления.
— Гражданин, разрешите? — услышал я незнакомый голос.
Если субботним утром к вам в дверь стучится незнакомый и называет вас гражданином, видимо, следует подготовиться к разговору официальному и, может быть, не совсем приятному.
— Войдите! — откликнулся я, торопливо застегивая рубашку.
Дверь распахнулась, и незнакомец прошел в комнату. Выглядел неожиданный посетитель весьма странно. При взгляде на него в голову невольно приходила мысль, что одежду свою он позаимствовал в какой-то театральной костюмерной, где были свалены в кучу костюмы персонажей из самых разных спектаклей. Из-под распахнутой тужурки — точь-в-точь, как те, что зимой и летом служили комиссарам гражданской, — виднелась щегольская кружевная рубашка с большим бантом. Ноги вошедшего обтягивали джинсы, по контрасту с которыми особенно забавно смотрелись матерчатые боты, в годы моего детства широко известные под неофициальным названием «Прощай, молодость!». Венчала ансамбль неопределенного цвета кепка, словно только что снятая с отрицательного персонажа очередного теледетектива. Притом необычным казался не только наряд незнакомца сам по себе: было в его одежде еще нечто странное, чего я сразу не мог определить.
— Мое почтение! — приветствовал он меня. И приветствие его тоже прозвучало странно.
— Честь имею! — в тон ему ответил я. — Чем могу служить?
Я указал на кресло — самое обыкновенное, не очень новое кресло. Но он уселся в него так осторожно и почтительно, словно это был по меньшей мере трон какого-нибудь из Людовиков.
— Позвольте мне прежде всего удостовериться, — с непонятной церемонностью начал он, — не ошибся ли я в адресе? Вы, как мне было говорено, занимаетесь исследованием древних книг?