Свирский Григорий
Ветка Палестины
Григорий Свирский
Ветка Палестины
Еврейская трагедия с русским акцентом
ТРИЛОГИЯ, КНИГА 1-я
"ЗАЛОЖНИКИ", РОМАН-ДОКУМЕНТ
Из цикла "РОССИЯ, РОССИЕЙ ИЗГНАННАЯ".
Все герои трилогии "Ветка Палестины" вымышлены (кроме отмеченных звездочкой при первом упоминании). Вся сюжетно-фактическая основа строго документальна. В интернет-варианте романа большинство документов сохранено.
" ...наш поезд уходит
в Освенцим -
сегодня и ежедневно "
Александр Галич.
Москва,1969 год.
Предисловие автора.
В Союзе писателей СССР праздновали юбилей известного прозаика. С уважение говорили о свершенном им. Дело шло к концу, приветственные адреса в дорогом коленкоре громоздились на столе Монбланом.
А сам он сказал вот что: "Как-то в конце войны я видел в Болгарии такую сцену. По селу шел очень толстый человек, оплетенный рыбацкой сетью. На вытянутых руках он нес пишущую машинку. Его подгоняли солдаты.
Была страшная жара, толстяк пошатывался; казалось, вот-вот упадет. Я хотел вмешаться, но затем решил подождать: слишком необычно было зрелище.
Оказывается, так в этой местности поступали с вором. Толстый человек ограбил правление рыболовецкой артели. Унес сеть и пишущую машинку.
И вот вели вдоль всего села вора, и он нес украденное им.
Надо бы и нас, писателей, в наши торжественные юбилеи прогонять вот так по городу, по главной улице, и чтобы мы держали на вытянутых руках то, что украли у народа. То, что обязаны были написать, но не написали. Обязаны были сказать, но не сказали. О, это было бы поучительнейшее шествие!"
Меня поразило не только то, что сказал юбиляр, но и как он это сказал. Он был бледен, голос его пресекался, словно он говорил не на своем юбилее, а на Страшном суде.
Видно, много он нес на своих трагически вытянутых руках.
Я хотел бы нести меньше по нестерпимо жаркой улице своих размышлений, своего раскаяния. Поэтому я приступил к этой работе.
Я написал бы ее в любом случае. Больше невозможно молчать о ранящей, но как бы несуществующей стороне жизни; это недостойно человека и писателя, низко, преступно, в конце концов.
Не скрою, я хотел бы забыть о ней, я просто мечтаю забыть о ней; она не отпускает меня, как, случается, не отпускает боль.
Мне скажут: книга односторонняя. Только о боли...
Да, и в этом нет беды: другие стороны бытия -в других книгах, в том числе и моих, которыми я жил увлеченно и подолгу, уходя от того, что написано в этой.
Мне советовали изменить фамилии. Конечно, это легко. Преврати я, к примеру, поэта-черносотенца Сергея Васильева даже в Василису Прекрасную, не было бы на Руси ни одной читающей души, которая бы его не узнала.
Но в таком случае повествование потеряло бы документальную основу. А оно должно быть, оно обязано быть прежде всего документом; тем более что пройдет много времени, прежде чем книга увидит свет...
Роман строго документален. Все приведенные в нем факты и фамилии подлинны. Опираются на письменные свидетельства.
Здесь нет места слухам. Пишу лишь о том. что видела и испытала моя семья.
Часть первая.
"НАШИ ВОЙСКА ОСТАВИЛИ КРИВОЙ РОГ"
Полина подъезжала к заводу. В это время донеслось из репродуктора: "Наши войска оставили город Кривой Рог.
Показалось вдруг: перестал звенеть и громыхать трамвай, притиснутые друг к другу люди закачались вместе с ним - беззвучно, как колокол без языка. Голос диктора, глухой и торопливо ускользающий (об оставленных городах всегда упоминали скороговоркой), не утихал: оставили Кривой Рог.."...
Толпа вытолкнула ее из вагона и понесла к заводской проходной. Что-то крикнул вахтер. Она услышала свое: "...оставили Кривой Рог..."
На первом этаже находился цех молочной кислоты. От сырых, осклизлых плит остро воняло прогорклым маслом. Молоденькие лаборантки пробежали, задерживая дыхание.
В своих белых, начищенных зубным порошком спортивных туфлях Полина топталась на площадке первого этажа. Подруги потащили ее наверх:
-Ты чего?.. Что с тобой?!
Она молчала
..Спустя неделюПолина увидела в университете объявление: "Лица, знающие украинский или белорусский язык, должны обратиться в комитет комсомола". Она побежала в комитет Там спросили: если ее решат забросить с десантом в родные места - согласится?
- Господи! Конечно!
Ее направили в партком. В парткоме вели разговор по-серьезному. Какие-то подтянутые мужчины в гимнастерках без петлиц долго допрашивали ее, листали документы, медицинские справки. Велели заполнить анкету. Теперь оставалось только ждать. Но потом ее вызвали и сказали: - Вас нельзя отправлять туда: немцы расстреливают евреев. Всех.
У нее занялось дыхание. Так, значит, это правда?!
- Як вы думаете, товарищи командыры, схожа я скильки-нэбудь на еврейку?
- Нет, не похожа.
- Так напишите в паспорте: украинка.
- А если докажут, что вы еврейка?
- Та кто?
-Соседи. Найдется сволочь...
-Та вы в своем уме? Этого быть не может!.. Возьмите меня! Я там каждую тропку знаю!..
Она вышла на лестницу -- идти было некуда, села на ступеньку и беззвучно зарыдала, прикусив палец. Как могут так думать? "Выдадут"... "Мама-мамочка!.. -- Она словно увидела свою мать, босую, в широкой и подоткнутой, как у цыганки, юбке. Мать скребет полы, готовясь к приезду Полины. - Ты же везучая, мамочка!"
Сколько помнила себя Полина, в доме не переставали говорить о том, как им везет. Чуть беда -- крестьяне спасают, соседи. Сплошное везенье!
В село врывались то Махно,то Петлюра, то синие, то зеленые, то жовто-блакитные. И всякий раз кто-нибудь из соседей стучал в окно: ~ ежите!
Прятались в пустой конюшне. В сене. Однажды схоронились в сене, а махновцы поставили в конюшню эскадрон.
Мать с той поры стала суеверной. Уверовала в судьбу. "Как ржали и били копытами лошади, а нас все равно не выдали".
Случалось, кидали маме драную спидницу, драный платок. Лицо сажей мазали. Когда внезапно наскочили махновцы, соседка встала в дверях, сказала коротко: "Здесь тиф!*'
Но деда все же схватили -- деникинцы или петлюровцы. Набросили на сук веревку и, собрав крестьян, тут же. во дворе, повесили жида. Село встало на колени и отмолило деда. Его вынули из петли. Он три дня не мог слова молвить. Только смотрел на всех круглыми изумленными глазами, точно спрашивал: сон это или не сон?
В тридцать четвертом году пришла другая напасть: арестовали сразу всех маминых братьев, которые жили в Баку с бабкой. Привезли домой, на Украину. Искали золото.
В доме взломали половицы. (Их уже дважды ломали: при гетмане Скоропадском и при атамане Зеленом.) Выпотрошили перины. Куда спрятали золотишко? Признавайтесь, в бога душу! Брат мамы, дядя Самуил, был человек вспыльчивый. Рванувшись, выбил следователю зубы. Дядю Самуила топтали ногами...
И опять село отмолило. Сбежались все - и стар и млад. Заговорили разом: Забежанских всю жизнь знают. Безземельные.
- ...У них не тильки золота -- хаты немае! - закричала молодка, у которой они снимали половину.-- Сдаю ж им! Нехай у вас очи повылазят, коли вы и того не бачите!
Это убедило. Ничего не поделаешь, коль за всю жизнь хаты не слепили, значит, точно, голытьба. Выпустили братьев.
Но бабка умерла. Не вынесла ареста детей.
Своей хаты не было -- это еще полбеды. А вот когда с хлебом стало туго...
Соседи спасали. Пока сами пухнуть не начали. Никого не пощадил тот страшный, памятный Украине голодный год. В Широком уж давно хоть шаром покати, хлеб можно было достать только на Ингулецком руднике. Шахтерам выдавали.
Все, что можно было продать, вынесли на рынок. Подушек и тех не осталось. Мамино пальтецо выменяли на пшено, и она бегала по мороз у в жакетке.
Уцелела одна только темно-зеленая скатерть -подарок прабабки. Единственная фамильная ценность. Ее берегли как реликвию.