Если б она еще молчала, эта Мария Васильевна. Так нет же! Как только заходил разговор о военных годах, она исступленно доказывала, кто бы ни стоял рядом, что муж ее ни в чем не виноват и что убийство его было преступлением. О чем бы ни шел разговор -- о первых шагах химической промышленности или о последних работах Казанского, - Мария Васильевна обязательно вставляла в него, на высокой страдальческой ноте: "Не виноват!"
Одни шарахались от нее, другие настороженно молчали.
Мария Васильевна вскипятила в колбе чай, заварила его особым способом, на пару, как учил ее муж на Балхаше (она непременно вспоминала это при чаепитии), и, разливая густой ароматный настой в химические стаканчики, произнесла со страстью и гневом: - Алик говорит, пьяный бред -- этот пятый пункт.... Нет, совсем не пьяный бред. Это - кровавый бред. Трезвый кровавый бред... Доколе будут убивать ни в чем не повинных людей?
- Мария Васильевна, - сказала Полина измученным тоном, -- о чем вы? О своем, да?
- И о своем, и о твоем. - Мария Васильевна разломила пополам черствую ватрушку, кинула в Полинкин стаканчик два куска сахара. Сама пила без сахара. -- Когда убивают ни в чем не повинных и вводят процентную норму для евреев - только слепой не увидит тут общего. Ты что, даже и не слыхала о ежедневных сводках, которые составлялись нашей приемной комиссией? Четыре раздела. Сколько принято русских, украинцев, так сказать, коренного населения, и сравнительно с ними -- сколько евреев и прочих. Государственная сводка.
Полина работала с Марией Васильевной в одном пролете, спина к спине, она просто отвернулась бы от нее, если б не болело так сердце: она и слышать не хотела такого. Антисемит для нее означало лишь одно -- фашист, убийца. Кровавый палач. Да, такие тоже завелись. Но как можно обобщать? Сравнивать с тридцать седьмым годом?..
На ее пути встала эта бездарь. Фигуровский. Кто этого не знает? Он боится способных аспирантов -- это же ясно. Хотел сбросить под откос даже Алика.
И не один он такой... За ним еще кто-то. Серые, скользкие гады, увивающиеся подле науки. Им надо очистить места для самих себя - вот в чем дело! Любыми путями. Для них пятый пункт -- дар небес.
А Мария Васильевна опять пытается все свалить в одну кучу. Видно, правы те, кто говорил: Мария Васильевна озлоблена до того, что готова бросить тень на святое святых - на советскую власть.
Нет, этого Полина, комсомолка, бессменный агитатор на избирательном участке, позволить не могла никому. Что бы ни стряслось, советская власть открыла перед ней университет. Мама умела лишь расписаться. Училась вместе с дочерью.
Равноправными-то стали лишь четверть века назад, а то прежде, чуть что, все по погребам да конюшням прятались.
Нет, советскую власть она, Полина, в обиду не даст.
Правильно, что Марию Васильевну к студентам не подпускают!
Полине стала неприятна даже белоснежная шелковая кофточка Марии Васильевны, даже краешек шелкового кружевного платка, выглядывавшего из синего кармашка на груди.
Она ждала, когда Мария Васильевна уйдет. Но Мария Васильевна, тревожно поглядывая на химический журнал, лежавший на Полинином столе, не отходила от нее. Она то и дело переводила взгляд с журнала на дверь -- вот-вот должны были прийти Полинкины подруги, - затем на Полину, и тогда цыганские глаза ее наполнялись страданием...
Увы, гораздо позднее осознала Полина всю трагичность этой воистину сатанинской стены, воздвигнутой между нею и Марией Васильевной.
Разве у Марии Васильевны не ее, Полинина, судьба?
Ей так же опорой были те, кого уж нет. И лаковые туфли на венских каблуках, которые она носила, и безукоризненные синие костюмы строгого английского покроя, которые вызывали у Полины чувство недоумения -- странное щегольство! ~ она шила только потому, чтоб никто не мог сказать, что она, вдова выдающегося химика Юшкевича, опустилась.
Они были сестрами по несчастью, эти две истерзанные женщины, и самый тяжкий крест, который несет Полина, -- это то, что она, как и почти все на химфаке, не доверяла Марии Васильевне, не слушала ее, не спорила с ней -- а ведь было о чем! -а, как правило, лишь отворачивалась.
Пришло время, и Марию Васильевну вызвали в Верховный суд СССР и вручили справку о том, что ее покойный муж, выдающийся ученый и соратник Орджоникидзе, ни в чем не виновен и поэтому полностью реабилитирован.
Мария Васильевна, машинально теребя пальцами оправдательную бумагу, вернулась домой и, открыв дверь, упала. Сердце не выдержало...
И все, кто знал Марию Васильевну,-- и всемирно известные академики, и девочки-лаборантки -пришли на ее похороны и чувствовали себя как побитые собаки.
Но это произошло лишь десять лет спустя. А в ту памятную для Полины ночь она весь свой комсомольский пыл обрушила на "пошатнувшуюся в вере" сестру, которая посмела заподозрить - и кого? Повторить страшно.
Именно потому, что Мария Васильевна коснулась самых ужасных предположений Полины, тех, в которых она и сама себе признаться не могла, голос Полины звучал непримиримо.
Мария Васильевна ушла, казалось, навсегда разругавшись с ней, лишь тогда, когда в лаборатории появились профессор Плата, аспиранты, лаборантки; веселый гомон наполнил факультет.
-- А почему у вас губы синие? -- встревоженно спросил Платэ. -Обговорим опыт, и немедля к врачу.
Полина показывала ему листочки с записями полученных констант, а сама все еще видела перед собой глаза Марии Васильевны, которые заставляли ее думать над тем, что, казалось, было кристально ясно и что теперь доставляло новые терзания, будто ей недоставало их.
Ее добьют доброжелатели, это становилось все очевиднее.
Следующая ночь прошла еще мучительней. Пожалуй, трудней и не было. Когда она осталась одна, пришагал длинный Курт, студент из побежденной Германии. Он появился впервые месяц назад, держа руки "по швам", как солдат, и спросил, чем может помочь Полине. У Полины от удивления рот приоткрылся.
- Я.. - Я не нуждаюсь ни в чьей помощи.
Но Курт не уходил, и она добавила, снова взявшись за свои пробирки:
- А почему, собственно, вам пришла такая идея?
Лицо Курта было очень серьезным, когда он сказал:
- Я -- немец. Я был в гитлерюгенд. Я заучивал, как формулу воды: "Параграф четвертый. Пункт первый. Еврей не может быть имперским гражданином. Он не обладает правом голоса при решении политических вопросов; он не может занимать общественную должность..." Подписали -- фюрер и рейхсканцлер Адольф Гитлер. Имперский министр внутренних дел Фрик. Заместитель фюрера Гесс...
Я верил в это. Вы понимаете, я верил в это?! Я верил в то, что привело к Аушвицу и Бухенвальду. Я видел это своими глазами. Я считаю, это мертво. Мертвому место в могиле. Ферштеензи?
Полина вздрогнула от немецкого слова. Только этого не хватало! Чтоб помогал бывший нацист. И при чем тут его пункты?! К тому же Полина была твердо воспитана на том, что сор из избы не выносится. Она вежливо выпроводила Курта, радуясь тому, что Мария Васильевна не слыхала их разговора. Попадись ей такое "на зубок"!..
И вот Курт снова появился, в своей неизменной вельветовой куртке на "молниях" и голубом шейном платке, руки "по швам".
Полина смятенно показала на табурет, помедлив, произнесла: -- Битте!
Курт прищелкнул каблуками, присел на краешек табурета и начал расспрашивать ее о здоровье.
-...Я пришел сказать, Полина Ионовна,- наконец приступил он к главному,- надо быстро писать Сталину. Вы писали?.. Нет? - Он взглянул куда-то поверх Полины своими голубыми, как огонь над спиртовкой, беспощадной остроты глазами. "Вот с такими ненавидящими глазами,- мелькнуло у внутренне сжавшейся Полины,- он нажимал курок". -- Надо писать. Без эзопов язык. Писать, что у вас есть наци! И в университете есть. Те, кто исполняет приказы о евреях.
Полина в испуге махнула рукой: - Что вы, Курт? Они... они... ну, просто... бездари. Хулиганы. Собаки. Лают-лают, а диссертацию лаем не защитишь. Схватились за успокоительные капли: им мешают евреи...