Мы успели вспомнить с Геной, смеясь, лишь "социальный эксперимент" у дверей аудитории, Геннадий сказал вдруг, что, если говорить строго, это был "нечистый опыт".
- Понимаешь,- сказал Геннадий, поправляя знакомым жестом спадавшие на кончик носа очки.-Экзаменатора раздражало, возможно, не столько то, что я еврей. А то, что я еврей с русской фамилией. Так сказать, перекрасившийся. Зачетка-то была безногого. . . По лагерям знаю, - добавил он, посерьезнев,-что перекрасившихся не любят более всего. Меня били как еврея только один раз. Уголовники. Загнали в угол: "Жид, танцуй!" А вот перекрасившимся, которые выдают себя за белорусов или за кого еще, куда хуже. Их никто не любит. Ни хорошие люди, ни плохие. Знаешь, это не антисемитизм. Народу органически чужда ложь. И отвратительна.
И Гена застучал по ступенькам вниз, застенчивый до отчаяния, мудрый Гена Файбусович, который остался незапятнанно чистым даже тогда, когда его проволокли за волосы по всей грязи земли.
... Едва "социальный эксперимент" завершился и студенты молча разошлись,
-- Полинка повернула обратно. Я догнал ее. - Вы куда? А лекция?
- Выйдем на воздух, а?
Мы вышли из университета и, перебежав Манежную площадь, свернули в Александровский сад, необъяснимо чистый в этом автомобильном чаду. Полинка присела на скамью и тут же поднялась.
-- Холодно,-- сказала она.-- Жить холодно... -- Она взглянула на меня пристально, ее серые глаза кричали от боли.- Что происходит? Я хочу знать. Я имею право узнать все. До конца. И у вас, оказывается, то же самое... Ведь они скоро разъедутся по всей земле - и эта чешка, и наш немец, и болгары, и венгры, что они скажут дома? Какой позор!
Здесь, на сырой скамье Александровского сада, под кремлевскими стенами, я с удивлением узнал, что Полинка -- еврейка, и услышал о судьбе ее родных. Позднее мое внимание остановила строчка поэта об Анне Ахматовой: "...Тот, кто пронзен навеки смертельной твоей судьбой. . . " Я сидел недвижимо, цепенея, воистину пронзенный смертельной судьбой Полинки.
-Что же происходит? -- повторяла она, задыхаясь.- Когда это началось? Как, еще в войну, когда немцы расстреливали евреев? Уму непостижимо! Я прошу вас, я умоляю вас рассказать мне, как это начало пробиваться? Пошло в рост? Почему?! У нас. По эту линию фронта. Вы сами видели? Или знаете по слухам? Расскажите. Если действительно видели. Своими глазами. Я хочу распутать этот клубок. Для самой себя. Это жизненно важно для меня. Вот вы лично чувствовали себя на этой антифашистской войне оскорбленным или уязвленным евреем? Может быть, не вы. Ваши друзья. Знакомые. Чувствовал себя хоть кто-либо из вас евреем, которого можно безнаказанно унизить?.. Вспомните! Прошу вас!
Глава пятая
4 июня 1942 года немцы потопили в Баренцевом море караван PQ-17, из английских и американских судов, которые шли на Мурманск, и приказ Ставки бросил нас в Ваенгу. В четыре утра на многих базовых аэродромах, на Балтике и Черноморье, сыграли тревогу, а в полдень бомбардировщики уже садились на самом краю земли, в горящей Ваенге.
Тот, кто был на заполярном аэродроме Ваенга, знает, какой это был ад. На любом фронте существуют запасные аэродромы, ложные аэродромы. Аэродромы подскока. Авиация маневрирует, прячется. В Белоруссии мы держались полтора месяца только потому, что прыгали с одного поля на другое, как кузнечики. В Заполярье прятаться некуда. В свое время заключенные срезали одну из гранитных сопок, взорвали ее, вывезли на тачках -- и появилась площадка, зажатая невысокими сопками. Я взбежал на эти сопки полярной ночью, холодной и прозрачно- светлой. Огляделся и... на мгновение забыл , что где-то идет война.
Стихли моторы, и стало слышно, как вызванивают ручьи. Какой-то человек в морском кителе с серебряными нашивками инженера собирал ягоды. Протянул мне фуражку, полную ягод,- угощайся, друг.
Ягоды отдавали смолкой. Голубика? Скат горы был сизым от них. Кое-где виднелись огромные шляпки мухоморов. Поодаль чернела вероника. Колыхался на ветру иван-чай. Бледно-розовый, нежный и для заполярных цветов высокий, иван-чай густо поднимался у брошенных укрытий-капониров, во всех горелых местах, а в горелых местах, похоже, здесь недостатка не было.
Внизу рванулись на взлет истребители, взметая бураны пыли и колкой размолотой щебенки; чуть оторвавшись от земли, они тут же убирали шасси. И лишь затем послышался "колокольный звон" ~ дежурные, выскочив из землянок, били железными прутьями по рельсам и буферам, висящим на проволоке.
-Дело дрянь! -- сказал инженер.-- Бежим!
И, как бы подтверждая его слова, неподалеку, в Кольском заливе, дробно застучали корабельные зенитки.
Мы кинулись в сторону. Ноги утонули по щиколотку в коричнево-рыжеватой болотистой хляби.
Теперь, видно, били все зенитные установки. Огонь тяжелых батарей на вершинах сопок сотрясал землю.
Сверху нарастал резкий свист. Я бросился было за инженером, но чей-то сиплый голос властно крикнул: - Сюда!
Я свернул на голос, с разбегу приткнулся около большого гранитного валуна, съеживаясь от ошеломляющего сатанинского воя летящих бомб.
Первые разрывы грохнули посредине летного поля. Вздрогнули сопки. Казалось, земля загудела, как натянутая басовая струна.
-- Пошла серия. Сюда идет! -- сипло пробасил кто-то лежавший рядом.
Что есть силы я втискивался в болотистую жижу, прижимаясь плечом к гранитному камню. Вспарывая воздух, сотрясая землю, разбрызгивая тысячи осколков, взрывы подступали все ближе, ближе. Раскололась земля. Огромный гранитный валун, века лежавший без движения, пошатнулся. Что-то твердое ударило в бок.
"Хана! "
Разрывы удалялись. Бомбовая серия гигантскими шагами переступила через меня и ушла дальше. Я медленно согнул руку, не решаясь дотронуться до собственного бока. Боли нет... Наконец приложил ладонь. Пальцы нащупали ком мерзлой земли, отброшенной взрывной волной.
Я тут же вскочил на ноги и радостно закричал своим неизвестным товарищам: - Э-эй! Где вы?
Ответа не было. Тот, кто лежал рядом, уже спускался: внизу мелькала спина в солдатской шинели. "А где инженер?"
Обежал гранитный валун вокруг. По другую сторону его курилась в скалистом грунте неглубокая воронка.
-Э-эй! -- в испуге позвал я инженера.
Тишина
Бросился в одну сторону, в другую, перескакивая через обломки гранита. И вот увидел у вершины сопки, среди голубики, оторванный рукав флотского кителя с серебряными нашивками инженера. И больше ничего...
С тоской внимательно оглядел летное поле, где тарахтели трактора, которые тянули к воронкам волокуши с камнями и гравием. За ними бежали солдаты с лопатами засыпать воронки.
- Ну, привет, Заполярье! - сказал я, сплевывая вязкую болотную землю. Места тут, вижу, тихие. . .
Когда я, кликнув санитаров, вернулся к своему самолету, в кабине кто-то был; из нижнего люка торчали ноги в зеленых солдатских обмотках.
Еще на Волховском фронте нам выдали брюки клеш, поскольку мы теперь назывались как-то устрашающе длинно: особой морской и, кажется, еще ударной авиагруппой; никто особенно не ликовал, знали уж, что мы стали затычкой в каждой дырке.
Но клеш носили с гордостью, и такой ширины, что комендант учредил одно время возле аэродрома пост с овечьими ножницами в руках: вырезать у идущих в увольнение вставные клинья. Оказывается, издавна существовал неписаный
закон: чем от моря дальше, тем клеш шире. А тут вдруг торчат из самолета зеленые обмотки. Видно, кто-то из солдат охраны влез поглазеть. Заденет какой-нибудь тумблер локтем. Потом авария... Болван!
Я подбежал к ногам в зеленых обмотках и что есть силы дернул за них. С грохотом стрельнула металлическая, на пружинах, ступенька, на которой стоял солдат, и он повалился на землю. Поднявшись, отряхнул свою измятую солдатскую шинель с обгорелой полой и сказал, как мне показалось, испуганно: