пахнущие краской. И снова вычерки?
Из готовой полосы выпала строка - о национальности штурмана Иосифа Иохведсона, потопившего военный корабль.
Раньше я был твердо уверен, что в нашей газете брезгливо не замечают Селявку; так мы под Волоколамском, отогреваясь в
уцелевших избах, не обращали внимания на крысиный писк в подполе. Пищат твари, и черт с ними. Не до них!
Оказывается, замечают. Все замечают. И... оставляют поле боя за Селявкой? Это уж совсем другое дело. Ухо мое невольно
стало различать "крысиный писк". "Все евреи в Ташкенте". "Все евреи -трусы".
"А майор Шней?! -- невольно подумал я, устранив все опечатки "газетные блохи", как мы их называли, и подписав сырую полосу.
Шней Владимир Маркович, наш вездесущий начальник штаба, с которым мы встретили 22 июня 1941 года?" Наш полк отступал
тогда к Гомелю. Один за другим возвращались в часть сбитые летчики, пробираясь через фронт в лаптях, в крестьянских
армяках, заросшие. Возвратившись, прежде всего спрашивали: -- Шней вернулся?
Шней улетел в Старый Быхов, где оставались еще жены и дети летчиков-офицеров. Разнеслись слухи, что танки Гудериана уже
там...
Летчики не спали ночами. Отворачивались друг от друга, чтоб не выдали
влажные глаза. Уходили бомбить немецкие аэродромы, а думали о доме.
Майор Шней испробовал до своего полета все виды связи. Связь со Старым Быховом оборвалась. По-видимому, надо было
кому-то рискнуть и немедля приземлиться на связном самолетике в Старом Быхове. И вот вызвался сам Шней, хотя семья его
там не жила...
Шней был достопримечательностью полка. Маленький, юркий, в желтых крагах, с иностранным орденом чуть ли не во всю грудь,
он вызывал улыбки наших ширококостных парней, отобранных в авиацию еще по довоенным меркам.
Он летал, говорили, на всех "этажерках" времен гражданской войны. Был неумолимо педантичен. И от непрерывного грохота
моторов глуховат на одно ухо.
Но это бы все ничего, если бы начальник штаба не был фанатиком строевой подготовки. Она была для авиационного полка не
совсем обычной. На аэродроме - конечно, лишь до войны -- выстраивался меднотрубный оркестр (его пытались отобрать у нас
все начальники гарнизонов, поскольку духовой оркестр в авиаполку "по штату не положен", но майор Шней отбивал оркестр с
отвагой былинного богатыря. Когда это стало делом уж совершенно невозможным, лучшие техники взялись обучать музыкантов
-- призванных на военную службу студентов музыкального училища -ремеслу оружейных мастеров. Вместе со мной бомбы
подвешивали, помнится, два баса и корнет-а-пистон.
Под этот превосходный оркестр мы вышагивали по Могилевскому аэродрому, не очень лестно отзываясь о "строевом"
энтузиазме майора Шнея и не подозревая о том, что майор Шней вел в эти дни научный "строевой" дневник. Оказывается (это
было запечатлено в дневнике), после таких смотров-парадов нарушений дисциплины при увольнении в город было во много раз
меньше, чем обычно. Торжественный марш подтягивал.
Меня же Шней подтягивал еще и индивидуально: у начальника штаба была тяга к образованным.
Он останавливал меня у ворот аэродрома, заставляя проходить мимо него, чеканя шаг, рука к пилотке, раз - другой, а затем
говорил своим лапидарно-штабным языком:
- Вы - студент. У вас - знания. А где строевая культура? У вас должно быть все красиво.- И он отправлял меня к коменданту
гарнизона, на строевой плац. Чтоб у меня было все красиво.
...Наконец пришла весть из Старого Быхова. Когда маленький, тарахтящий "По-2" сел на пустынном, брошенном уже быховском
поле, к нему помчалась автомашина с вооруженными людьми, явно не красноармейцами. Юноша-пилот привстал, сдвинул
набекрень шлем, чтоб услышать решение начальника штаба, предложил: " Я сбегаю, узнаю!"
Приподнявшись на худых руках, майор Шней перекинул свое легкое тело через фанерный борт и, бросившись навстречу машине с
автоматчиками, крикнул пилоту:
- Если это фашисты, я стреляюсь, а вы взлетаете. ..
...Прислушиваясь к равномерному шуму типографской машины, я продолжал оскорбленно думать о том, о чем уже не думать не
мог.
"Ну, ладно, Шней. Шней -- это давно. . . А - сейчас?"
Я попробовал взглянуть на мир глазами Селявки: отдельно моряки-евреи и отдельно неевреи. Это мне не удалось даже, когда я
поставил перед собой такую задачу. Во-первых, кто-- еврей, а кто нет? Анкет к рубкам подлодок и к самолетным хвостам не клеят.
В Ваенге национальность летчика никого не интересовала, разве что кадровиков, которые сидели в глубине сопок, не появляясь
на поверхность. Один полет над Баренцевым морем - и человек ясен. Без анкет.
Подозревать всех жгучих брюнетов? Самый жгучий брюнет - Герой Советского Союза штурмовик Осыко, усатый красавец. Но он,
по-моему, русский или украинец^
По звучанию фамилий? Прославленный командир подводной лодки Каутский -еврей или не еврей? Летчик-истребитель Рольдин
- еврей или не еврей? Пустая это затея...
- Спроси у Селявки,-- посоветовали однажды солдаты-наборщики, веселые вологодские ребята, на глазах которых выбросили из
газетной полосы слова о Катунине - "из бедной еврейской семьи" и которые сами сказали мне, что тут дело нечисто. -У него, у
Селявки, наверное, учет.
-Обошлись без Селявки. Политотдельский писарь, веселый выпивоха, сходу, не заглядывая в документы, начал называть .мне
фамилии. "Во, учет,- я удивился несказанно. - Как в... гестапо". А писарь сыпал и сыпал. У меня глаза округлились. Огкуда в
Заполярье столько евреев? Перед писарем лежала последняя телефонограмма. Врезался в сопку самолет-пикировщик. Погиб
штурман эскадрильи старший лейтенант Зильберг.
Часом раньше позвонили в редакцию. В Кольском заливе прогремел пушечный выстрел: вернулась из похода черная субмарина
"малютка" Фисановича, Героя Советского Союза.
В моем столе лежали невыправленными две статьи, они терзали меня, как всегда терзает меня не сделанная в срок работа. Одну
написал знаменитый Миша Вассер, воздушный стрелок, сбивший позавчера "Фокке-Вульф-190". Вторую -флаг-штурман
Пейсахович, отчаянный Пейсахович - Скнарев штурмового полка.
Катунин, Пейсахович, Вассер... - в конце концов у меня не хватило пальцев на руках. "Целая летающая синагога",- весело сказал
политотдельский писарь.
Когда я вернулся в редакцию, на моем столе лежала записка редактора. "Иохведсон взорвал торпедой транспорт в десять тысяч
тонн. Срочно информацию. В номер". Черт возьми! Иохведсон и Завельбанд! Закадычные друзья. Забыть о них, о смертниках...
Тонкий, гибкий, как юнец из балета, беспечный Завельбанд. "Завель" был настолько юн, что еще мысленно играл в свои
мальчишеские игры.
"Мы, низкие торпедоносцы,- тореро,-говорил он мне.-- Торпедная атака коррида. Все побаиваются рукопашной. Только тореро
умеет подавить свой страх. Взглянуть в глаза разъяренного быка с острыми, как клинки, рогами".
Медлительный, грузный, застенчивый Иохведсон вечно подтрунивал над ним, как-то сказал мне, смеясь, что после войны они с
Заведем будут работать на пару. Завель - тореро, а он, Иохведсон, быком.
Когда через неделю пал норвежский город Киркенес, там, в разгромленном доте, обнаружили протоколы допроса советских
летчиков, сбитых над Норвегией и попавших в плен. Я видел в штабе эти протоколы. Почти у каждого пленного летчика
спрашивали: "А что, евреи торпедоносцы Иохведсон и Завельбанд еще летают? Ну-ну, успеем их расстрелять".
А они, как и я, наверное, начисто забыли, что они евреи. Пока в тебя не стреляют, пока в тебя не плюют, ты и не вспомнишь, еврей