– Ну, может, он не верил, что на него кто-то посмеет поднять руку.
– Тогда он просто дурак.
– А тебе-то какая разница, дурак он или умник? Если Всадник заплатит за него, как было договорено, до остального мне нет дела.
– Тоже верно. Ну, нагляделись? Пошли отсюда.
– Эй, эй! А ну как он тут нагадит?
– Пусть себе гадит.
– Это тебе – "пусть", корабль-то не твой.
– Если так, сам выноси за ним горшки. А вообще у тебя тут такой срач, что один малец воздуха не испортит. Что ты возил в этом трюме – навоз?
– Не, "головёшек".
– Оно и видно. Никогда не стал бы возить рабов.
– Да ну? А если хорошо заплатят? Очень хорошо?
– Всё равно не стал бы. Грязи уж больно много. Не люблю.
– Кончай болтать. Пошли отсюда, в самом деле.
Голоса отдалились, превращаясь в бормотание, и стихли. Клаус сжался.
"Не верю. Не верю. Не верю!
Как они могут так равнодушно говорить о… они что, совсем глухи к чужой боли? Их совсем не страшит превращение в шейдов?
А ведь и в самом деле не страшит. Они здесь даже слова такого не знают".
От осознания данного факта Клаусу стало совсем худо. Позже он стыдился этого и изо всех сил старался не вспоминать, но тогда, в смердящей удушливой тьме, он заскулил и захныкал, словно искалеченный щенок. Ещё никогда в жизни ему не бывало так худо. Даже дома, под грузом собственного шейда. Пожалуй, если бы у него оставались на это силы, он возненавидел бы Лима с его трюками, из-за которых лишился окончательного избавления от всех и всяческих забот. Он бы возненавидел Анжи, засунувшую его в "саркофаг странника". Возненавидел весь белый свет и себя самого, как неудачника и медузу.
Но сил на ненависть не было. Окончательно измученный приступом острой жалости к себе, Клаус снова сдался мягкой и утешительной – о, очень мягкой! – хватке беспамятства. …боль ожгла бичом. Он не закричал лишь потому, что горло перехватило.
– Мрак и пепел! Гадёныш всё-таки обмочился!
– За такой-то срок? Ты бы и сам не стерпел. Давай, тащи его наверх.
Боль всё разрасталась: трясла, сжимала, рвала в клочья. Терпеть её дальше стало просто невозможно. Клаус со страстью, которая в нормальном состоянии испугала бы его первобытным неистовством, пожелал потерять сознание – и желание это исполнилось.
Когда он снова пришёл в себя, недавнее прошлое показалось дурным сном.
Он лежал на кровати, грубовато, но приятно обнимающей обнажённую кожу. В окно слева лился дневной свет – вернее, вечерний, судя по оттенку. Пахло старым деревом, воском, дымом, а ещё – чем-то кисловатым и терпким: своеобразно, но приятно. И лишь когда первое же движение заставило запротестовать суставы, а при косом взгляде вниз на запястье обнаружились жутковатые следы от верёвки, распухшие, синюшные – лишь тогда память перестала прикрывать прошлое пологом нереальности. Правда предстала во всём своём болезненном уродстве.
Похищен.
Слово-то какое! Замшелое, страшненькое… как и весь мир, в котором возможно подобное. …какое там имя называли похитители? Кажется, Всадник? И ещё они говорили: колдун. Но что может быть нужно от него этому Всаднику, кем бы он там ни был? Клаус ведь только и успел, что прибыть на старый маяк да позавтракать!
Не самим же своим существованием он так допёк этого Всадника! Он бы просто не успел…
Мгновение ясности.
Конечно, сам Клаус тут ни при чём.
Зато у членов Группы, навещающих Седое Взморье, времени было предостаточно. И чтобы перебежать дорогу кому не надо, и – даже если они сидели на месте и никого не трогали – чтобы кто-нибудь заинтересовался самим фактом их присутствия.
– Чтоб мне разбиться! – прошипел Клаус.
Пока, впрочем, в его положении наметились перемены к лучшему. Лайт не преминул бы решить, что уж теперь-то всё непременно будет хорошо, а может, даже замечательно. Но Клаус был шейдом. И если его сенс по-прежнему плавал в ватной глухоте вне каких-либо контактов, то черты характера, предопределившие его участь, никуда не делись. Печальный опыт общения с людьми, которого не было – просто не могло быть! – у лайта, также заставлял предчувствовать худшее. А если пелена желанных иллюзий становилась слишком густой, достаточно было самую малость пошевелиться, тревожа ноющие конечности, или посмотреть на изуродованные запястья, чтобы всё встало на свои места.
К тому же более пристальный самоанализ выявил ещё кое-что, не внушающее оптимизма. Всё существо Клауса пронизывала слабость, как после сильной болезни, а голова вдобавок плавно, почти незаметно кружилась. Когда он поворачивал её, головокружение немедленно принималось орудовать в районе желудка бесплотными пальцами, вызывающими сильную тошноту, а взгляд застилали стеклянистые воронки и кружились, кружились, кружились без остановки…