— А облигации госзайма, что, забыл? Они же с Иваном в июле ездили в город и обменяли этих бумажек, чтоб не соврать, то ли на сто двадцать рублей, то ли на сто тридцать. Это что, по-твоему, не деньги? — довольная столь веским аргументом, подтверждающим её правоту, Анфиса победно вскинула брови. — Вот и не верь после этого в приметы.
— Ну ты и сказала! — Григорий снял с огня раскалённую докрасна спицу, приставил её к отметке на внутренней стороне толстого кожаного ремня, и в кухне сразу запахло палёным.
— А что я сказала?
— Да ничего, — внимательно следя за тем, как горячий металл прожигает толстую свиную кожу, Шелестов усмехнулся, вдыхая вонючий дым. — Подумай сама, какая же это прибыль, когда одни слёзы. Сначала людей силой заставляли эти облигации покупать, потом тридцать лет ждали, авось кому надоест и он выбросит этот бесполезный хлам, и только после этого, срезав с каждой бумажки два нуля, решили отдать людям их кровные гроши. Вот я тебя и спрашиваю, кто от всего этого выиграл?
— А что, было бы лучше, если бы не отдали совсем? — не пожелала вдаваться в политику Анфиса. — Иван эти деньги очень даже хорошо пристроил: на эту зиму они в сарай дров вдвое против прежнего убрали, да и забор кое-где поправили, поди плохо?
— Да разве о заборе речь? — глянув в прожжённую дырку на свет, Шелестов отложил ремень в сторону и, намереваясь прокрутить ещё одну, снова поднёс спицу к конфорке.
— Долго ты будешь тут дымить? — не выдержав отвратительного запаха, Анфиса распахнула окно настежь. — Ужас, какая вонища идёт! И чего ты затеял? Был ремень как ремень — нет, надо было дырок навертеть, — она потрогала землю в ближайшем горшке с цветущей геранью и зачерпнула из ведра ковш воды. — Совсем земля посохла. Это ты для Миньки стараешься?
— А для кого же ещё? Мальчишки сегодня вечером договорились в войну играть, и Минька будет красным командиром — сама понимаешь, какой же командир без ремня? Вот только амуниция малость великовата оказалась, — на лице Григория появилась добрая улыбка, — ну да ничего, до вечернего автобуса времени ещё много, пока это они ещё с матерью из города вернутся…
— Зря его Любка потащила на карусели, что он, в Москве не накатался? И чего мальчишку по пылище таскать, не пойму. Лучше бы в лес сходили за грибами или на рыбалку, — убрав ложки в ящик стола, Анфиса расправила влажное полотенце.
— Пустила бы она его лучше с отцом в Савельев дом, он ведь просился, — проговорил Григорий, — Кирилл бы крышу чинил, а Минька на него смотрел и, глядишь, тоже к делу приучился бы.
— Какое там для него дело, в старом доме, того и гляди что-нибудь на голову свалится, — махнула рукой Анфиса. — Как Савелия не стало, с тех пор там никто даже гвоздя не забил, а уж с того времени, слава богу, больше десяти лет прошло.
— На другой конец деревни не ходи, молоток в руки не бери, того не делай, этого не трожь… Ты что же хочешь, чтобы из парня кисейная барышня выросла? — прокрутив в ремне последнюю дырку, Григорий отложил его в сторону и погасил конфорку. — Миньке этой зимой двенадцать стукнет, а ты с ним всё как с грудным, ещё соску купи, совсем хорошо будет.
— Когда чего-нибудь случится, поздно будет локти кусать, — длинные дуги бровей Анфисы воинственно сдвинулись.
— Что-то ты у меня сегодня развоевалась, — опущенная в холодную воду спица громко зашипела. — Ты чего как на иголках, случилось что?
— Да нет, вроде б, ничего, так, жмёт что-то, — Анфиса прижала руку к груди.
— Это всё твои ложки, — не преминул уколоть Григорий.
— Будет тебе, — совсем как в молодости, она коротко улыбнулась, и в её глазах запрыгали тёплые огоньки.
Анфисе Егоровне Шелестовой исполнилось уже пятьдесят восемь, но на вид никто не дал бы ей и пятидесяти. Складная, смуглая, с густыми блестящими волосами, убранными в пучок, она была по-девичьи фигуриста и красива. Особенно хороши были её глаза: тёмно-янтарные, почти карие, лишённые Любкиной дикарской прозелени, они смотрели на мир мягко и тепло, и от этой всепонимающей теплоты, льющейся из самой глубины её доброй души, всем, кто находился рядом с ней, было уютно и спокойно.
В июле Григорий Андреевич разменял седьмой десяток, но рядом с женой он чувствовал себя молодым и сильным. Он был по-прежнему интересным мужчиной, высоким, широкоплечим, с редкими прядями седины, будто наложенными широкими мазками поверх густых, тёмно-каштановых волос. Не заметить его было попросту невозможно. Взрывной и непредсказуемый, с пронзительно яркими, зелёными, как у кота, глазами, он боготворил своего Минечку до последней крайности, но, боясь испортить его своими нежностями, старался сдерживаться и не разводить антимоний.