— Что значит не совсем? — Филькин смущённый вид привел Кирилла в полнейшее удивление. — Ты ж сказал, она вымела тебя с крыльца поганой метёлкой.
— Вымела, — согласился Филька. — И правильно, что вымела, потому как Клавдия — женщина исключительно практичная и умная. Сам-то я ей как мужчина, видно, давно глянулся, но её скворечник на ладан дышит, того и гляди, крыша на голову повалится, а в мой собашник она ехать отказывается, говорит, такую холостяцкую конуру довести до ума — жизни не хватит. Вот и выходит, что моя семейная жисть упирается в жиличный вопрос. Так почём просить станешь? Тыща рублев у меня за душой есть, а больше взять неоткуда.
— Тысяча? — Кирилл задумчиво вытянул губы трубочкой. — Маловато будет. Добавить бы нужно.
— Говорю же тебе, бестолковая твоя голова, больше нет. Тыща — последняя цена, хучь убей! — горячо всплеснул руками Филька, и его плоские ноздри несколько раз коротко вздрогнули.
— Ну как же нет, когда тебе Смердин в прошлом году за баньку две платил? — в глазах Кирилла появился весёлый блеск. — Куда ж они делись?
— А куды они обычно деваются? — Филька сложил пальцы и звонко щёлкнул себя по шее.
— Как же ты, надумал жениться, а сам за воротник закладываешь? — поддел его Кирилл.
— Это когда было?! — от волнения Филька даже привскочил со скамейки. — Ну, ладно, твоя взяла, даю тыщу сто — и по рукам, лады?
— Откуда же ты возьмёшь тысячу сто, когда у тебя «тыща и больше ни копейки?»
— И что ты за жмот такой? — возмутился Филька. — У человека жисть решается, а он цыганит. Ладно, бери тыщу сто пятьдесят, и считай, разговора не было.
— Что ж ты, дядя Филипп, на Клавдии решил сэкономить? Она к тебе, можно сказать, всей душой, а ты жмёшься? — Кирилл еле удерживался от того, чтобы не рассмеяться в открытую.
— Значит, не сошлись? — Филька нахохлился, подобрался и стал похож на замёрзшего воробья. — А ты хлеще покойничка Савелия будешь, жук семижильный, — в его голосе звучало разочарование. — А если частями платить буду, тоже никак?
— И много ты платить надумал?
— Больше двух твоя халупа не стоит, — уверенно отрезал Филька, — хучь чего хошь говори, не стоит.
— Знаешь что, дядя Филипп, бери-ка ты свою Клавдию под руку и въезжай в отцовский дом хоть сегодня, он всё равно который год без мужского глаза стоит, а так хоть будет кому следить, — неожиданно предложил Кирилл. — Продавать дом я всё равно не стану, кто знает, как жизнь сложится, Мишке уже шестнадцать, ещё года два-три, и совсем мужиком станет. А нам с Любашей он вроде как пока и ни к чему, мы в Озерках редко бываем, разве что в отпуске, да и то у дяди Гриши гостим, так что бери ключи и въезжай.
— Это как же, бесплатно, что ли? — от удивления Филька свернул свою кепку колбаской.
— Почему бесплатно? Будешь за домом смотреть, руки у тебя золотые, а у Клавдии и впрямь мышь не проскочит. А пока суд да дело, приводи свою халупу в порядок.
— Спасибо тебе, Кирюшка, век не забуду твоей доброты, — губы Фильки дрогнули. — Ты меня прости, если что не так сказал. Про тебя… да про отца твоего, Савелия… это я так… Он-то, покойничек, волком был, а ты не такой, ты — настоящий. Вот только… развязаться б вам друг с другом…
— Развязаться? — брови Кирилла слегка поднялись. — Это ты про что?
— Это я… — Филька замялся. — Отпусти ты его, Христа ради, а то ни тебе жизни, ни ему покоя.
— И как же я его должен, по-твоему, отпустить? — Кирилл удивлённо посмотрел на маленького, почти лысого человечка, который отчаянно крутил в своих коротких пальцах старую кепку.
— А это тебе виднее, — концы густых Филькиных бровей зацепились один за другой, — тут, кроме твоего сердца, тебе советников не сыскать.
После ухода Фильки Кирилл долго стоял у забора, сжимая в губах погасшую сигарету и задумчиво глядя на старый тополь у ближнего пруда. Тёплое августовское солнце обливало дерево полупрозрачным мягким золотом, и, изламываясь в трещинах толстой коры, свет становился жемчужно-розовым. Отчего-то этот старый тополь скинул лист раньше остальных деревьев, и теперь, когда слабый ветерок перебирал верхние ветви соседних клёнов и лип, он по-стариковски брюзжал, потрясая засохшими пластинками редких выцветших листочков, и, словно жалуясь на жизнь, тянул к высокой бездонной сини свои страшные, скрученные артритом руки.