Неожиданно его сердце гулко ухнуло, и тяжёлая горячая волна ударила по ушам: плоское овальное зеркало было точь-в-точь таким же, как в сегодняшнем сне, только по самым краям, разбегаясь угловатыми трещинками, темнели мелкие кривые надсечки отслоившейся амальгамы. Слыша частые удары сердца, Кирилл медленно протянул к стеклу руку и почувствовал под своими пальцами его твёрдую, прохладную поверхность.
— Дожил, параноик несчастный! — усмехнувшись, он облегчённо вздохнул. — Так и до сумасшедшего дома рукой подать, наснится же!
— С умным человеком разговариваешь? — на кухню заглянула Любаша. — У людей уже скоро обед, а некоторые ещё не завтракали.
— Обещаю наверстать упущенное, — Кирилл улыбнулся жене в зеркало, и внезапно его сердце снова пропустило удар: на шее Любаши висели дешёвые жемчужные бусики, похожие на капли перламутровых слёз, собранных чьей-то рукой на тонкую леску. — Откуда ты это взяла? — побледнев, он обернулся и легко коснулся бус.
— Кирюш, ты чего, совсем заспался? Я их третий год ношу, не снимая, — жёлто-зелёные глаза Любаши изумлённо блеснули. — Нет, всё-таки некоторым вредно так долго валяться в постели.
— А они не рассыплются? — Кирилл повернулся к Любаше лицом и с опаской подцепил пальцем блестящую нитку.
— Если ты потянешь чуточку сильнее, то не исключено, — она сняла руку Кирилла с бус. — Да что с тобой такое?
— Так, ничего… — неопределённо протянул он, — просто в голову пришло.
— Знаешь что, заканчивай мечтать и ступай к столу, мы все тебя ждём, — Любаша взяла из серванта банку с вишнёвым вареньем и скрылась в дверях, а Кирилл вопросительно кивнул своему двойнику в зеркале:
— Ты чего-нибудь понимаешь?
Когда Кирюша вышел из кухни в комнату, за столом уже собралась вся семья. Посередине, возвышаясь над вышитой льняной скатертью ароматной горкой, стояла огромная тарелка с блинами, вокруг неё пестрели небольшие вазочки с разными начинками, а в парадных фарфоровых чашках дымился тёмный душистый чай.
— Чур, мне с земляникой! — протянув маленькую пухлую ручку, Анютка ухватила верхний блин и потянула всю горку на себя.
— Погоди, а то сейчас всё свалишь, — Анфиса разложила на тарелке девочки кружевной блинчик и, намазав его земляничным вареньем, скрутила в узкую трубочку. — На, ешь на здоровье.
— Спасибо, бабулишка, — Анютка светло улыбнулась Анфисе, и в её жёлто-зелёных, кошачьих, как у матери, глазах, зажглись озорные искорки.
— Какая же ты у меня красотулечка! — Григорий провёл рукой по тёмным волнистым волосам девочки.
— Всё, дед растаял. И как это только ей удаётся? — подковырнул Григория Минька. — Тут не знаешь, с какого бока подойти, а Анька ресничками хлопнет — и готово дело, бери деда тёпленьким и вей из него верёвки.
— Красота — страшная сила, — с набитым ртом пробурчал Кирилл.
— Да, ох уж эти женщины! — тоном знатока с расстановкой проговорил Минька, и, переглянувшись, Любаша с Анфисой невольно рассмеялись.
— Слушай, знаток женских сердец, — дед подставил чашку под краник самовара и повернул резную ручку, — скоро сентябрь, а ты все отмалчиваешься, тебе в этот год уже в десятый, а что потом?
— Потом… — Минька искоса взглянул на мать, — я хочу поступать в МГУ на журналистику.
— Это в Университет, что ли? — дед с уважением посмотрел на внука. — Ну, ты даёшь! У нас на всю семью один Кирюшка в учёные выбился, но и он до Университета не дотянул. Что ж, мы будем тобой гордиться, внук! — у Григория защипало в горле, и, поджав губы, он с волнением посмотрел на Михаила.
— Нет, я больше не могу эти глупости слушать! — Любаша отодвинула от себя чашку и укоризненно взглянула на отца. — Я думала, хоть ты ему подскажешь, а ты туда же.
— А что тебе не нравится? — мгновенно вспыхнул Минька, и под кожей его скул зашевелились упрямые отцовские желваки.
— Мы сто раз с тобой говорили на эту тему, мало? Давай поговорим в сто первый. Если ты настолько взрослый, чтобы принимать самостоятельные решения, ответь мне на один простой вопрос: в год институты выпускают пять тысяч журналистов, десять из них находят себе место, а куда деваются остальные четыре тысячи девятьсот девяносто? Не знаешь? — с вызовом кинула Любаша.
— Люб, брось, давай спокойно попьём чайку, а поговорим в следующий раз, — чувствуя свою вину за происходящее, Григорий беспокойно заёрзал на табуретке.