Папа, я уже понимаю, потому что вижу, насколько моё сознание отличается от сознания других ребят, но от этого легче не становится. Но без тебя я не смогу, ты даёшь мне силы, ты всегда помогаешь, поддерживаешь в моих устремлениях. В моих ли?
Мама строгая, но всё мне прощает, так стало после смерти сестры. Иногда я даже радуюсь, что она умерла, а потом плачу и прошу у сестры прощения. Она читала мне сказки, играла со мной, смешила, когда я плакал, рожицы строила.
Мама добрая, но иногда забывает, что она не на работе. Мы тогда с братом начинаем скакать и кричать: «Мама, мы дома!» В первый момент её лицо краснеет и застывает, потом она возмущается, начинает за нами гоняться и щекотать.
Так и живём…
Воля и разум. 20 декабря 2005 г.
Отец меня всё время упрекает за то, что я уже большой, а такой эмоциональный. Даже его методики с этой стороной моей натуры ничего сделать не могут, а может, это побочный эффект его экспериментов.
— Ты слишком чувствительный для мальчика, слишком бурно на всё реагируешь, то плачешь сразу, то смеёшься до колик в животе, а то и всё сразу. Ты себе так все нервы расшатаешь, тебя же тронуть иногда страшно, кажется, что за оголённый провод берёшься и не знаешь, что будет. Охлаждай себя разумом, контролируй свои проявления, а то тебя иногда так несёт.
— А ты не стой на пути у высоких чувств!
— Ты мне тут цитированием уважаемых людей не занимайся! Воля и разум, вот что тебе надо проявлять.
— А тебе — «Арию» меньше слушать.
— Ах ты, мелочь заковыристая!
И он начинает за мной гоняться, а я — смеяться и плакать одновременно. А как поймает, сажает к себе на колени, и мы дуэтом, в воспитательных целях, поём «Волю и разум» «Арии». Братик скачет вокруг нас, крутит головой, подвывает и делает козу. А мама ухахатывается.
— И вообще, — говорю я, когда всё успокаивается, — я читал, что мальчики чувствуют всё не менее остро, чем девочки, просто стереотипы поведения, принятые в обществе (их носителями в частности выступают родители), принуждают их сдерживаться и притворяться бесчувственными чурбанами, типа, так они кажутся более сильными и мужественными. А подавлять свои эмоции вредно. Богатство, глубина и разнообразие эмоций говорят о развитости сознания человека. Ты же не хочешь, чтобы я деградировал и превратился в холодную бесчувственную рептилию? Поэтому тебе как профессионалу…
— Ты опять в моём кабинете без спроса шнырял?! — перебивает отец.
Я мигом слетаю с колен и, ни слова не говоря, ретируюсь к себе в комнату. Где и запираюсь изнутри.
Я пью из двух ладоней. 21 декабря 2005 г.
Я пью из двух ладоней. Одна из них бледна, другая вся темна. Я пью из двух ладоней. В одной из них вода, в другой свет молока. Я пью из двух ладоней. Одна горит огнём, другая стынет льдом. Я пью из двух ладоней. И сущность в них моя. И радость в них моя. Я пью из двух ладоней. Я смешиваю жизнь, я подношу к губам. Я пью из двух ладоней. Где свет, где тьма? Кто различит теперь? Я пью из двух ладоней. Закат, рассвет, просторы неба и земля. Всё прорастёт во мне, напоенное соком, что выпил я из двух своих ладоней.
Один? 22 декабря 2005 г.
Сегодня ночую один, сегодня я так одинок, я заперся в тёмном углу, лишь светлеет во тьме монитор. Внизу чьи-то шаги и скрипы на лестнице в доме пустом, сегодня тоскую один, я сегодня почти одинок.
Её тело — душистый цветок, она манит в родные объятья, из кожи сочится сок, превращаясь в вечернее платье. Её руки меня обовьют, её губы коснутся приятно. И, похоже, не лечь мне в постель и уже не вернуться обратно. «Кто ты, кто ты, милая, кто?» — «Твоя смерть, мой ласковый мальчик».
Не люблю оставаться дома один. Дом заполняется какими-то тенями, странными звуками и шёпотом. Я знаю только один способ избавиться от страха, ему меня научила мама. Я зажигаю свечу, которая на случай отключения света всегда стоит в комнате, и иду говорить с тенями. Я спускаюсь по лестнице, а тени скользят следом. Внизу, у лестницы, висит большое, высотой со взрослого человека, зеркало. Я становлюсь перед ним и смотрю себе в глаза. У меня очень бледное лицо, а за спиной колышется океан теней. Когда какая-то из них дотрагивается до моей голой спины, я вздрагиваю и, не отводя взгляда от своих и одновременно чужих глаз, спрашиваю: «Чего вы хотите?» И шёпот детских голосов в ушах: «Спой нам колыбельную, — и как набегающие волны за спиной: — Спой, спой, спой… ту, что ты сегодня выучил, чтобы мы смогли уснуть беспробудным сном ещё на тысячу лет… спой, спой, спой…»
И, дрожа, в неверных колебаниях света свечи, смотря в совсем чужие глаза на светлом бесформенном пятне, я начинаю петь:
«Баю-баю, милый, в песенке поётся, и вода струится, а коню не пьётся.
Та вода ночная, темень гробовая, под мостом чернеет, песню запевая.
Что она укрыла, смыла по дороге, замела подолом у себя в чертоги?
Спи, дитя, коню не до питья, спи, родной, заплакал вороной, а-а-а-а-а!
Леденела грива, кровь ручьём бежала, в конском оке стыло серебро кинжала.
Быстрину подковы раскололи сходу, но потоки крови обгоняли воду.
Спи, сынок, вода коню не впрок, спи, родной, заплакал вороной, а-а-а-а-а!
Он к речной прохладе жарких губ не тянет, всё зовет кого-то, лишь на горы глянет.
И тревожит горы жалоба глухая, мёртвою рекою в горле затихая.
Ах, коню не пьётся в луговом затоне, о, снега печалей, зоревые кони!
Уходи, задёрни переплёт оконный зеленью дремотной, дрёмою зелёной.
Приутих, мой милый, приумолк, мой сонный.
Есть у нас подушка, чтобы спали сладко.
Простыня льняная, медная кроватка.
Баю-бай, сыночек.
А коню не пьётся, конь воды не хочет!
Возвращайся в горы, где твой след пылится, где в лощине серой встретит кобылица!
Спит, мой ненаглядный, сладко ему спится, баю-бай, сыночек!