- Семенов, - проговорил Казарский, - вот перед тобой «султан». Положим, он целый. Положим даже, что это не транспорт, набитый войском, а боевой бриг, маневренный, готовый к сражению, - что, конечно, пострашнее. Куда, Семенов, ты стреляешь? И чем стреляешь?
Бомбардир прищурился раздумчиво, метясь в «бриз».
- Потопить, вашскородь, добрый бриг скоро не потопишь… Я б, вашскородь, в грот-мачту метил. Чтоб повалило ее. И еще б хорошо пожар учинить!
- Ай, да Семенов! Ай, да умная голова! - засмеялся одобрительно лейтенант.
В самом деле, ветхому «Сопернику» надеяться на то, что, продырявив корпус добротному кораблю, он одолеет его, не приходится. Тут игра должна быть, - как в жмурки. И учинить такую можно! Попади в мачту, повали ее. Паруса упадут на палубу, всех накроют. Вот корабль и потерял управление. Противник барахтается под тяжелыми полотнищами. Когда-то он еще из-под них повыползает! А случается, попадет бомбардир в какой-нибудь тоненький фал (трос), - и вот она победа! Перебит фал - ослабело натяжение в других снастях. В фалах потолще, в шкотах, в толстенных брасах. Паруса провисли, ветер не надувает их. И корабль уже не корабль, а корыто, которым играют волны. Только ведь в этот фал надо еще суметь попасть!
Еще адмирал Ушаков учил: стреляя, думай. Не хитро попасть в корпус. А ты меться в наиболее уязвимые места. Конечно, нет места на корабле более опасного, чем крюйт-камера (пороховой погреб). Попади туда искра - от корабля только взбрызг на воде, - и всему конец. Да ведь крюйт-камера глубоко, в чреве корабля, продуманно, изощренно защищенном. А мачты, снасти, натягивающие паруса, на виду. Вот ими и умей довольствоваться! Ушаков первым начал метить в них, осознав, какую они несут в себе уязвимость!
- Я б, вашскородь, - горячо заговорил молодой канонир Иван Лисенко, - брандскугелями [17] «султана» так забросал бы, так забросал, шоб у пожари уси три мачты сгорели. Хвилинка, - был «султан», стали дрова для тетки Христинки.
Матросы засмеялись.
- То-то ты палишь - море шипит. То не долетел твой шар, то перелетел. Лисенко палит, море горит, за бортом уха варится! - зубоскалил Трофим Корнеев. Лучший бомбардир «Соперника», он был неправ. Ревновал молодого Лисенко, набиравшегося все большей и большей меткости. - Я б, вашскородь, в грот-руслень [18] целил! И не брандскугелем, а книпелем, книпелем [19] . Чирк по фалу! Паруса и накрыли турка.
Лисенко зарозовел с досады.
- А попал бы в руслень, Корнеев?
- Да уж не оконфузил бы «Соперник», - улыбнулся Корнеев.
- Хиба «султан» в бою вот так ровненько ползет, как этот за «Ганнимедом»? - съехидничал Лисенко. В его мягком голосе тоже прозвучала притаенная ревность, - Вертится ж, як чертяка на сковородке!
«Султан» уползал все дальше. Вот уже сомкнулись вдалеке два судна в одно, длинное. Вот паруса «Ганнимеда» опять стали похожими на накрененную пирамидку. Впереди «Соперника» до самого горизонта пустынная синь. Солнце подымается к зениту. Тишина вокруг, обман-ная, невидимо напитанная тревогой. Сменялись вахтенные. Казарский почти не уходил со шканцев, - у командира на корабле во время похода вахта длится столько, сколько длится поход. Разговоры о «Ганнимеде» не утихали. Вспыхивали то там, то там. Кутакова хвалили: больше трехсот человек в плен взял. А на бриге всего - сто два человека.
- Сто голов и две плешины! - не соглашается боцман видеть в Кутакове такую уж несравненно умную голову, как все говорят.
Хазарский хмыкнул. Игнат Петрович всегда выражался, так сказать, не без меткости. На «Ганнимеде», в самом деле, плешин было две: у второго лейтенанта Бирилева и у приятеля Хонивченко, тоже боцмана, Алферова. Сам Игнат Петрович весьма гордился тем, что и дожив до пожилого возраста, до «третьей пятки на маховке» не дожил.
Трудные времена настали для старых боцманов! На всех кораблях флота российского уже была читана, много раз перечитана памятная записка адмирала Сенявина:
«Весьма важным считаю обратить внимание гг. командиров и офицеров на их обхождение с нижними чинами и служителями. Нет сомнения, что строгость необходима в службе, но прежде всего должно научить людей, что им делать, а потом взыскивать с них и наказывать за упущенное. Посему должно требовать с гг. офицеров, чтобы они чаще обращались с своими подчиненными; знали бы каждого из них и знали бы, что служба их состоит не только в том, чтобы командовать людьми. Они должны знать дух русского матроса, которому иногда спасибо дороже всего…».
Офицеры, особенно из молодых, стали стесняться пороть матросов. Это прежде с бака корабля в иные минуты несся такой истошный вой, что вся эскадра, стоящая в порту, замирала, слушая. Теперь на одних пороли, на других нет; на одних часто, на других изредка. Но порядка-то требовал каждый командир. И тот, который сам себя «живодером» не стеснялся называть; и тот, который брезговал быть «грубой скотиной». А с кого требовали порядка? - С боцманов!