Дуняшку послали на кухню. Понизив голос, Лазутин пересказывал офицерам содержание своей беседы с Грейгом. Вот что поручил государь передать адмиралу:
- Удержать Сизополь н е л ь з я, а сдать - н е в о з м о ж н о.
Уж это точно! Сдать Сизополь было невозможно хотя бы уже потому, что турки не оставят в живых ни одного сизопольца. За флаги свободы, реющие над крепостью, над вершинами близлежащих скал, сизопольцы так поплатятся, мир содрогнется от ужаса. Феникс сгорит, один пепел останется!
Невозможно было сдавать Сизополь и по соображениям тактики. Имея такую базу на западом берегу, можно высылать корабли в дозоры к самым проливам. И, значит, всегда знать о намерениях Осман-паши. Если турецкий флот выйдет из проливов - дозорные увидят выход.
Рассчитывать России не на кого - только на себя.
Союзники не помогают. Ждут, когда Россия споткнется. Или истечет кровью. Тогда они сами будут кроить Балканы так, как им выгодно.
Победы русского оружия им поперек горла.
- Как там страшно-то, в Сизополе! - проговорила Татьяна Герасимовна. - Турки в горах, турки с трех сторон. И с четвертой стороны, с моря, в любой час появиться могут!
Бросила на Стройникова взгляд быстрый, нервный.
- Но вы ведь уходите к Анапе? Вы мне говорили к Анапе?
- Мы - к Анапе, - не моргнув глазом, солгал Стройников.
Флигель- адъютант подержал на нем взгляд. Он знал, куда утром
пойдет эскадра Скаловского. Перевел взгляд на сестру. Та и верила
Стройникову, но не до конца верила. Беспокойство оставалось на ее лице.
- Что это мы все о войне да о войне? Штабное заседание, что ли? - встрепенулся Лазутин. Крикнул громко и требующе: - Дуняшка! Что там у нас дальше? Кажется, индейку готовили?
- Иду-с! - тотчас отозвалось из дальних помещений.
Лазутин подмигнул сестре.
- А шельмоватая-с будет девка, эта твоя Дуняшка! Ты понаблюдай, понаблюдай за ее глазами! Стреляет ими не хуже, чем Кумани под Сизополем!
Дуняшка влетела, встреченная общим хохотом и пристальными взглядами. Индейка на подносе огромная, - белая гора, присыпанная зеленью. Дуняшка - прехорошенькая, румяная, волосы встрепались, рот полуоткрыт, застеснялась от общего внимания к себе. Вспыхнула. Тугие щеки до свекловичной яркости краской налились. И в этом румянце, во всей ее крепкой, ладной фигурке - стихийная сила жизни, избыток энергии, неосознанная радость бытия.
Между двумя бокалами доброго вина Казарский, наблюдавший за лицами всех, окончательно утвердился в догадке: сегодняшний вечер - смотрины. Татьяна Герасимовна показывает матери и брату своего будущего мужа. Взволнована: одобрят ли родные ее выбор или нет? Решительна: чего бы мать с братом ни сказали, выбор сделан! Все трое ждут, когда Стройников объявит всем присутствующим об их с Татьяной Герасимовной решении соединить судьбу.
На лице Казарского заблудилась улыбка, он не замечал ее. Он смирил себя. Что ж делать-то? Умная, красивая женщина сидела рядом. Шуршал жесткий шелк ее юбки. Она советовала Казарскому взять золотистый бочок индейки, так славно прижарившийся. Ее рука в движении задевала его руку. Она была к нему так внимательна, так внимательна, что ему в пору было завидовать самому себе. Но он знал, Татьяна Герасимовна никогда не улыбнется ему так, как улыбается Семену Михайловичу Стройникову. Нет у нее для него, Казарского, такой улыбки.
Майор- артиллерист тоже понял: смотрины. Опустил голову к бокалу, аппетит потерял. Все не по нему, водит с надсадой шеей в тугом воротнике, -ворот мешает.
Было только не понятно, чего Семен Михайлович тянет? Видит, все ждут…
- Поди, султану Махмуду плохо ныне, - проговорил задумчиво Стройников. - И гарем не радует.
- Вы удивительно точно угадали! - кивнул Лазутин. - В Петербурге ходят разговоры, что молодой султан на глазах стареет! Сведения, поверьте, из очень-очень-с точных источников. У Махмуда обозначилась даже каменная болезнь, ровно у старика. Камни в почках…
- Н-ну, - возразил Стройников, усмехнувшись, - камни в почках это у нас, простых смертных, быть могут. У государей, поди, так не камни, а алмазы.
- Знаете, какой алмаз у Махмуда на чалме? - расхохотался Лабутин. - Во-о!…
И взглянул на Стройникова так же недоуменно, как Казарский: «Что же ты, брат, тянешь-то?» Майор ожил. Пытался врезаться в разговор. Запоздало пытался все что-то рассказать из своей жизни. Казарский понял, что в доме Воздвиженской майор гость частый. Что дом тепел не без его стараний. Что, небось, Дуняшка и забот с дровами не знает. Что майор давно уже примерил себя и к молодой хозяйке, и к этому дому. Что Стройникова, появлявшегося редко, по какой-то слепоте, по наваждению какому-то всерьез не принимал. И что теперь, осознав промах, изо всех сил пытался вернуть себе козыри в своих видах на Татьяну Герасимовну. У майора была привычка начинать каждую фразу с присловья: «Я говорю». Не заикавшийся в начале вечера, майор, хмурый, упрямый, стал заикаться. И от того сердился еще больше. Рассказывал еще что-то, верно, и в самом деле любопытное. Сбивался, багровел, начинал опять и опять с упорством батареи, наладившей обстрел: «Я го-о-рю…» «Вот я го-о-рю…» Получалось: «Я горю…» «я горю…» Все за столом переглядывались. Это его «я горю» смешило. Становилось все более шумно, весело. Одну деликатную Марию Дмитриевну беспокоило, не обидят ли слишком веселые взгляды майора? Казарский заспорил с Лазутиным о сроках окончания войны. Лазутину казалось, что хотя взятие Сизополя и авантюра Кумани, а победа - если, конечно, удастся удержать Сизополь - недалека! А Казарский доказывал, что турки еще сильны, что одним Сизополем их с ног не собъешь. Мария Дмитриевна, лицо в лицо со Стройниковым, тихим голосом рассказывала ему про свое житье-бытье с мужем в Николаеве. Татьяна Герасимовна, сияя, через стол смотрела на них, вслушивалась: «Видишь, мама, я тебе говорила, Семен Михайлович тебе понравится!» И все вклинивался в разговор то Казарского с Лазутиным, то Марии Дмитриевны со Стройниковым майор: «Я что-о го-о-рю…» «Вот я и го-о-рю». Все косились на него весело и перемигивались. Наконец ему удалось заставить всех слушать себя: