Всю жизнь Алексей Ильич прослужил в морских канцеляриях.
Склонный к языкам, у пленных драгоманов (переводчиков) оттоманскому научился.
Этого добра, пробитых знамен, на южных просторах немало. Алексей Ильич видел охотников до них и среди своих, русских, и среди драгоманов. Только драгоманы - охотники до пробитых пулями русских знамен, простреленных хоругвей. У этих собирателей темечко с вмятинкой. Ничейный брильянт на поле боя увидят, перешагнут. А за тряпкой пробитой, за чужим знаменем под пулю полезут. А то ведь, после боев, и деньги из кармана выложит, купит такое знамя.
Собирателей Алексей Ильич решительно не понимал.
Море - не земля. Там такие тряпки, как в чемодане, не подберешь. Значит, куплены…
Совсем- совсем другой моряк пошел ныне на флот. Их боги -математика и ушаковская лихость. Все бы хорошо, пусть их. Но с деньгами-то зачем так?
Алексей Ильич стоял над дырявыми знаменами, как над уже похороненными деньгами своими. Душа его служила тризну по ним. Вот и не мот племянник. А и не отчим, по золотому собиравший домашнюю казну. Не он. Алексей Ильич, чин девятого класса, прокормившийся жалованьем. Трепета перед золотым рублем не находил у племянника Алексей Ильич.
Ветошные глазки старика смотрели зорко; смотрели в будущие годы.
Что- то видели.
«Соперник» готовился к походу на Анапу. Бриг и три катера будут сопровождать караван «купцов» - гражданских судов, зафрахтованных военным ведомством. На «купцах» порох и вооружение.
Бриг деятельно готовился к выходу в район боевых действий. На борту кончали ремонтные работы. Пополнили боезапас. Вели покраску бортов. Сохнуть бортам двое суток. Если покраска будет ныне окончена, как раз к подходу «купцов» - те шли из Одессы - краска возьмется.
Лейтенант, выйдя из дома, положил себе никуда не заходить.
Но вот вышел на главные улицы.
Вечер. Легкий норд-вест. Теплынь. Темнота. Огни. А за рейдом, на горизонте, еще догорают сиреневые сумерки.
Казарский не заметил, как свернул на Малую офицерскую.
Вот стоит у металлической ограды, за которой знакомый дом в два этажа. Знает, времени совсем нет. Вынимает часы, прячет в карман. Опять вынимает. В душе сумятица. Звонить? Или - поздно уже? Заговорился с дядюшкой. Раньше надо было уйти. Ладонь обхватила холодный прут ограды. Глаза заглядывали внутрь небольшого дворика.
В лунном свете мерцают стволы деревьев. Прямой полосой льется дорожка к парадному крыльцу. В комнате с балконом второго этажа зажжены свечи. Дверь приоткрыта в прохладу весны. Дважды на шторы легла женская тень. Сердце Казарского зачастило: может позвать? Ощутил утрату, когда тень соскользнула со шторы.
Жила в доме прелестнейшая женщина, Татьяна Герасимовна Воздвиженская. Несмотря на молодость, уже который год вдова.
Ей двадцать шесть.
Вышла замуж она очень рано, а овдовела так быстро, что, потрясенная случившимся, свое вдовство восприняла так, как будто ее вдруг, толчком, разбудили после сна. Ее муж, капитан-лейтенант Воздвиженский, старший офицер фрегата «Евстафий», погиб семь лет назад. Воздвиженская выходила замуж по любви. Темпераментная, полная энергетической внутренней силы, она иначе не могла выйти.
Смерть Воздвиженского - обыкновенная для моряка. Мокрая морская смерть. Но женщины думают иначе. То, что могилы мужа нет ни на кладбище Севастополя, ни на кладбище Николаева, ни на земле Батума, вблизи которой он погиб, Татьяна Герасимовна приняла как знак Бога, - уйти в постриг. Отец, главный шкипер николаевской верфи капитан II ранга Лазутин (везет же на знакомство со шкиперами!) отговорить не мог, но сумел добиться согласия, что дочь все сделает по-своему, но спустя два года.
Время притупило боль.
Татьяну Герасимовну никто ни с чем не торопил.
Так прошло два года.
Потом еще два…
Только вот с год она и выезжает, и принимает у себя.
Снизу, с Николаевской батареи [9] , доносились звуки полковой музыки. Там, у земляных валов, вытоптана площадка для оркестра. Городской голова выписал из Петербурга новинку, лампионы. С высоты столбов они льют желтоватый свет на площадку, на которой желающие танцуют. Подойдешь, и вроде ты в городском саду, в Петербурге или в Москве.
Духовая музыка провожала лейтенанта во всю дорожку по подъему на Малую офицерскую. Была она проникновенной. То певуче-томной; то грохотала по-военному печально и торжественно.
Музыка, звезды, праздная публика у батареи, смеющаяся, громко разговаривающая, фланирующая, сбили с толку. Нет, звонить в дом уже никак нельзя. Упустил время. Его не звали, - но его бы приняли. Его не ждали, - но ему бы обрадовались. А теперь вот нельзя. Почти ночь.