А что чести двум «адмиралам» в победе над бригом?
Штурман Прокофьев оставил карты прокладки, подошел к командиру. В глубоких морщинах, разрезавших лоб параллельно полынно-серым бровям, тревога.
- Как, Иван Петрович, - спросил озабоченно Казарский, - уйдем?
День шел к полудню. Прекрасный майский день, ясный и теплый. Солнце пригревало уже по-летнему. Но Иван Петрович без всякого удовольствия взглянул на солнце, разулыбавшееся во всю синь небесную. Без удовольствия взглянул на белокипенные облака, разнежившиеся в тепле. С утра облака были бегучими, а теперь едва ползли над головами.
- Эти ж майские ветры, Александр Иванович, не озорники, - | сердито проговорил штурман. - Они ж иногда просто форменные позорники! Они иногда могут такую свинью подложить, какую и не ждешь. С утра дуют-дуют, а к полудню разморило их, устали они. Штиль на море!
Не хотелось верить, что майские ветры так скверно сыграют с «Меркурием». Но Казарский и сам видел: ветер скисал. «Адмиралам» не страшно, у них высокие мачты. Бригу - худо. Чем ближе к полудню - тем хуже. Благодаря испарению ветер поднимается вверх. Мачты «Селимие» и «Реал-бея» достанут и его. Мачты «Меркурия» - нет.
Прокофьев побагровел, вознегодовал:
- Позор, позор двум таким большим гнаться за бригом!
Подошел Новосильский. Встал за их спинами. Согласился со штурманом:
- Шакалы!
- На форштевнях «Селимие» и «Реал-бея», - возразил Казарский, - разинутые львиные пасти. Между прочим, и устрашающие, и красивые! Мне доводилось видеть вблизи!
- Какие львы, - возроптал Новосильский, - шакалы!
- Вашбродь! - вступил в разговор Семенов, бомбардир из прислуги крайней кормовой карронады. - Они, что, нас за клопов принимают? Думают, приварили клопов кипяточком, и мы, маленькие, уже не кусаемся?
Казарский отвел трубу от глаз, оглянулся на Семенова. И увидел за спиной Прокофьева штурманского ученика Федю Спиридонова. Мальчишке - четырнадцать лет. В «дальнюю» пошел в первый раз в жизни. И сразу - в огонь Пендераклии! Когда оглушительно загрохотали тяжелые орудия двух фортов и орудия шести кораблей эскадры Скаловского, мальчишку с непривычки разобрало так, что у него зуб на зуб не попадал. Казарский вспомнил, как подошел тогда к нему, шепнул участливо:
- Что, Федя, лихорадка у тебя?… Беги, брат, на камбуз, попроси у Филиппыча семь зернышек черного перцу. И проглоти! Да смотри, чтобы было семь, а не шесть и не восемь! Это наше морское средство. От лихорадки - лучше всякого хинина!
И услал мальчишку.
Штурманский ученик сбегал, проглотил ровно семь зерен. К тому времени уши его пообтерпелись, глаза поосмотрелись. Куда ни взгляни, везде матросы, потные от усердия, знающие, что делать, безбоязненные. Страх как рукой сняло. На палубу Федя вернулся уже без лихорадки. И во время всего боя таскал бомбардирам из крюйт-камеры картузы [38]
После боя бомбардиры от души хохотали, рассказывая, как командир штурманского ученика от лихорадки «морским средством» лечил. И всех веселее смеялся сам Федя.
Сегодня мальчишка владел собой лучше, чем в Пендераклии. Но глубоко-глубоко в серых глазах дрожал страх. А лицо юное, пригожее, и в овале еще девичья нежность!
- Что, Федя, - пригнулся к нему Казарский, - поди опять лихорадка начинается?… Сбегай к Филиппьгчу, возьми семь зерен черного перца, да гляди, чтоб было семь, а не шесть и не восемь.
Федя вспыхнул, как маков цвет. Уши - и те зоревые. Прислуга карронады грохнула в хохоте, словно «Селимие» первый залп дала. Весело рассмеялся Федя.
- Да я, вашбродь, - проговорил он, лукавя, - подошел, не чтобы послушать. Я Семенову помогать буду. Я ему и в Пендераклии хорошо помогал!
Рябой Семенов, все повидавший за двадцать лет службы, с лицом загорелым, энергическим, благодушно закивал:
- Помогай, Федька! Ты - башка! Все с одного слова понимаешь!
У Казарского и самого, внешне спокойного, нехорошо было на сердце. Неспокойно. Дурнотно. Это пройдет, он знал себя. Но с этой дурнотой в сердце перед каждым боем надо справляться заново. Словно бой, который предстоит, первый в твоей жизни.