- К орудиям - скомандовал Ахмет-паша.
Отдал команду на брасы. Теперь, не опасаясь попасть под шальные ядра «Селимие», Ахмет-паша чувствовал свои руки развязанными. Капудан-паша, очевидно, не мог смириться с тем, что бриг, верная жертва, уходит. Едва бомбардиры повыползали из-под парусов и освободили часть орудий, «Селимие» возобновила огонь. Однако скоро умолкла, - дрейфующий, не слушающийся руля корабль не лучшая площадка для стрельбы.
На борту «Меркурия» крепла надежда. Разум подсказывал людям, почерневшим от пороха, отиравшим с лиц пот тяжелой военной страды, что дважды судьба не дарит удачу. Видели, уже лег в гон второй корабль врага. «Реал-бей» следовал неотступно за ними, сокращая расстояние. Так крупный и сильный зверь с неистраченными силами настигает уже измученную, израненную жертву. Но молодая кровь моряков «Меркурия» спорила с разумом, не соглашаясь с его доводами. Надежда выжить крепла.
Кок Филиппыч, штурманский ученик Федя Спиридонов, юнги Леонов, Антонов, Серегин разносили в ведрах воду и в медных бачках водку, - пей чарку водки и сколько хочешь воды. Запаленные, тяжело дышащие, люди пили воду жадно, - как лошади. Юнги Вахленко, Безбабков оттягивали от карронады тело убитого Пишогина. Скарятин, истинный старший офицер, хозяин корабля, без передыху взялся за неотложные работы, - матросы крепили фор-брамселя, меняли кое-что из поврежденного, мало надежного такелажа. Фельдшер Михайло Прокофьев управлялся с ранеными. И на быстрых ногах - словно и не было двух часов боя - бегал по палубе боцман Конивченко, кричал привычно зычно и сердито. С утра приборкой не занимались! И вот теперь не корабль, кабак, - грязь и срамота! Дока в своем деле и «чистодел», он душой страдал от того, что утром не было уборки. Что там бой, когда такую срамоту на борту терпят, пропускают уборку! «Игнатка-бора», едва отгремели залпы «Селимие», опять становился «Игнаткой-борой». А кто ж из истинных моряков, плавающих на Черном море не знает, как непредсказуема, как устрашающа новороссийская бора!
Казарский подозвал к себе, улыбаясь, боцмана. Сам прислонился к борту на шканцах. Показал глазами, приглашая отдохнуть, перевести дух боцмана:
- Игнат Петрович, что, мы с тобой вроде последние холостяки на «Меркурии»? Растут, говоришь, еще наши невесты? Как думаешь, успеют дорасти?
Грубое лицо боцмана с кожей темно-загорелой, похожей на подошву крепкого, несносимого сапога, неожиданно для командира осталось сосредоточенным, строгим. Боцман не осклабился, услышав шутку, не подпустил чего-то привычного, «соленого», «морского». Он вообще не принял шутки.
- А я, вашскородь, - проговорил Конивченко, - вот что про себя положил. Я Богу обещание дал. Ежели уцелею сегодня - так по прибытии в Севастополь тотчас и оженюсь. Пойду под венец с моей Прасковьей Матвеевной. Хватит мне судьбу пытать. Могу теперь и в огородишке покопаться.
Конивченко уже всю «царскую» сполна отзвонил. Мог уйти со службы еще три месяца назад. Но есть в человеке что-то - чувство долга, обязанность перед товарищами, к которой никто не понуждает, но которая не отпускает человека. И боцман, имеющий полное право жить в тиши и покое, остается в грохоте и огне, в аде боев.
Их услышал лейтенант Новосильский. Что сделали два часа боя с щеголеватым лейтенантом! Лицо грязное и потное, сюртук без лацкана, край его обгорел.
- Вот-вот, Петрович! Будешь уходить, и меня с собой прихвати! Твоя Прасковья Матвеевна баба хозяйственная. У нее непременно найдется запасная лопата для отставного лейтенанта. Лучше уж я буду у вас огород копать, чем вот так с «адмиралами» играть. Нет, Александр Иваныч, - с какой-то возбужденной, подкупающей искренностью проговорил лейтенант, споря со смеющимся командиром,
- Я что, их аллаху, пророк Магомет, что ли? «Если Магомет не идет к горе, гора придет к Магомету». Одну гору аллах на меня наслал, теперь вот вторую гору гонит.
И лейтенант показал на «Реал-бея», в самом деле, белого, как снежная вершина Казбека, грозно и неотвратимо надвигавшегося на «Меркурий».
Он, лейтенант Новосильский, которого матросы за лихую веселость характера и юность в выражении лида называют «гардемарином», пока еще не ведает, что одному ему предстоит долгая-предолгая жизнь, самая долгая из всех, кто сейчас на борту брига. Пока не знает лейтенант, что доживет до глубокой старости, что станет адмиралом, что будет награжден всеми мыслимыми и немыслимыми наградами, - и своего государя, и чужих правителей. Даже «Золотой медалью от султана», как сказано в «Общем морском списке», будет со временем награжден лейтенант Новосильский. Да, да, того самого султана Махмуда II, с которым яростно сражается. Среди его наград будет и «Золотая сабля», и «Табакерка с портретом Государя-императора» (Николая), и «Орден Святого Александра Невского, украшенный алмазами», и «Перстень с портретом Государя-императора«(уже Александра II), и Бриллиантовый знак ордена Святого апостола Андрея Первозданного». Но останется он, адмирал Новосильский, в памяти моряков более всего своими горькими и едкими остротами. Двадцатью с лишним годами позже, уже перед началом Крымской войны, когда многие русские офицеры будут видеть, как непозволительно отстает Россия от Англии и Франции в строительстве парового флота, на параде, который пройдет в присутствии Николая, генерал Витошкин похвалит одного офицера-кавалергарда за то, что его кобыла так хорошо держит строй, Новосильский, уже контр-адмирал, согласится с собеседником: «Действительно, - скажет он громко, так, чтобы его слышал государь-император. - Вы совершенно, совершенно правы, ваше превосходительство! Наша репутация зависит от скотов!»