В дом еще заглядывали друзья Игоря, чаще других наведывался Сокольников, и тогда в садике раздавался смех, но в основном в доме говорили негромко, как бы притушив голоса, а когда монотонный, размеренный покой становился невыносим, Наташа Павловна садилась за пианино и, словно погружаясь в музыку, играла «Времена года». Музыка раздвигала границы ее узкого мира, музыка же и ограничивала его. Наташа Павловна ни на что не сетовала, приучая себя жить размеренно и даже замкнуто, она так и не пролила ни одной слезинки по Игорю. Мария Семеновна, оставаясь наедине с Иваном Сергеевичем, ревниво удивлялась:
— Что она, каменная, что ли?
Иван Сергеевич только разводил руками.
А между тем минул год, на кладбище, некогда сельском, а теперь вошедшим в городскую черту, на фамильном месте Вожаковых приезжий умелец высек из черного лабрадора «мужа, отца, командира». Наташа Павловна уже преподавала в музыкальной школе и прирабатывала в студии звукозаписи, подрабатывал к пенсии и Иван Сергеевич, словом, достатка в семье не убавилось, и время стало исподволь сглаживать углы, которые так неожиданно образовались в доме возле Аниного камня. Только одна стена его оставалась обращенной к морю, остальные прикрывал изогнутый лукой косогор, густо поросший шиповником и боярышником. Хотя на косогор и была выбита лестница за домом, там редко ходили. Из калитки же разбегались две дорожки: одна вела через раскоп на шоссе в город, другая уходила к Аниному камню, который в тихую погоду стоял в воде по щиколотку. В хороший же шторм волны спокойно омывали его лысину, потом долго сверкавшую на солнце солью. На этой лысине хорошо было загорать. За долгие тысячелетия волны отполировали ее едва ли не до зеркального блеска, на солнце она прогревалась не сразу, зато потом долго не остывала, и вечером, когда на море тянул легчайший бриз, от лысины исходили тепло и сияние.
Камень спрятался за обрыв, и сюда редко заглядывали чужие. Тут, как и в доме, был свой мир, открытый всему свету и в то же время отгородившийся от посторонних глаз. В ясные дни Наташа Павловна взбиралась на каменное чело и, обхватив колени руками, подолгу смотрела на море: памятник Игорю стоял на кладбище, но могила-то его была там. Порой ей казалось, что она преждевременно состарилась и ей уже ничего не хочется, порой же кровь начинала бунтовать, Наташа Павловна становилась раздражительной, едва сдерживала себя, чтобы не поссориться с Марией Семеновной и не нагрубить Ивану Сергеевичу, которые, в общем-то, поводов для ссор не давали. Тут на камне она смиряла свою гордыню и возвращалась домой покорная и пристыженная.
У камня была своя история, Незадолго до войны тут отдыхала Анна Андреевна, снимая у стариков Вожаковых комнату с пансионом — до войны это практиковалось, — и тоже облюбовала этот камень, проводя на нем долгие утренние и вечерние часы. Что она думала тогда и о чем мечтала, и мечталось ли ей, — одному богу известно, потому что никаких записок о тех днях не оставила...
Однажды Наташа Павловна с Катеришкой дольше обычного задержались у Аниного камня. Солнце, еще недавно висевшее высоко, стало стремительно падать, на глазах теряя свое тепло, и ветер с моря заметно поутих, стал ленивым и медлительным. Шуршали по песку последние мелкие, похожие на чешуйки, волны, кричали неподалеку чайки, и в море из гавани уходили корабли. Они важно обогнули рейд, на котором стояли танкер и сухогруз, выстроились в кильватерную колонну, словно бы в затылок один другому, и на глазах начали уменьшаться, как бы ужимаясь в объеме, пока не превратились в одну точку, которая долго маячила на горизонте.
«Вот и мои кораблики ушли, — подумала Наташа Павловна, хотела было окликнуть Катеришку, но та тихо-мирно пыталась построить из прогретого за день и ставшего сыпучим песка крепость, или лабиринт, или бог весть что еще, и Наташа Павловна подумала опять: — Зачем? Пусть она строит свои крепости, а может, гавани... Ее кораблики еще не ушли».
На обрыв почти взбежала Мария Семеновна, невольно придерживая рукой грудь — ее встревожило долгое отсутствие Наташи Павловны с Катеришкой, — тоже хотела их окликнуть и тоже не окликнула, а только подумала, поправляя выбившуюся из прически прядь: «Господи, благодать-то какая», тихо спустилась вниз, взобралась на камень и присела рядышком с Наташей Павловной на его теплое, как русская печка, чело.
— Что-то ты сторонишься нас с дедом, голубушка? — сказала Мария Семеновна. — Не чужие же мы тебе.
Наташа Павловна помолчала, не разгибая колен, привалилась головой к плечу Марии Семеновны.