— Я не сторонюсь, — промолвила она тихо. — Я вот на море гляжу. И начинаю бояться его. Господи, научите, как жить, чтобы не бояться.
— Не знаю, голубушка... Мы ведь, бабы, любим море не сами по себе. Мы его любим через наших мужиков. Доброе оно к ним, и мы к нему добрые.
— Но почему оно ко мне такое недоброе?
Мария Семеновна погладила Наташу Павловну по волосам, провела рукой по щеке, потом приобняла за плечи. «Господи, — подумала она. — Совсем ведь девчонка».
— Свекровь еще рассказывала... — Мария Семеновна неожиданно улыбнулась, видимо, вспомнила что-то хорошее, и лицо ее стало мягкое и виноватое. — Мы с Иваном Сергеевичем тогда в Полярном жили. Так у них в то лето Анна Андреевна гостила. До этого они знакомы не были, просто приехала и сняла комнату. Камень себе облюбовала, говорила свекровь. С тех пор и стали у нас его звать Аниным. А после нее стихи остались. Я уже думала, потерялись в войну, когда дом сгорел. А сегодня разбирала свекровины бумаги, так неожиданно нашла в них листок. Хотела в сторону отложить, а потом глянула — стихи. Те самые, которые Анна Андреевна написала на этом камне. Пусть теперь у тебя хранятся... — Мария Семеновна протянула Наташе Павловне листок из тетради в клеточку, сложенный вчетверо, пожелтевший в изгибах, с порыжевшей подпалинкой на закруглившихся углах. — Вот уже и Анны Андреевны нет.
— А я думала, что Анна Андреевна — это легенда, — сказала Наташа Павловна.
— Я тоже сперва так думала... Но вот — стихи. Ведь кто-то их написал. Они ведь как живые.
— Так почитайте сами... Они еще ваши.
Мария Семеновна долго молчала, как будто собираясь с мыслями. Она вспомнила, что и ей свекровь прочитала эти стихи на этом же камне, и тогда слева сидела не она, Мария Семеновна, погрузневшая и опростившаяся, а свекровь, а сама она сидела справа, только была она тоненькая, как Наташа Павловна, и море для нее было доброе-доброе. Мария Семеновна вздохнула, голос ее как будто треснул, и она начала читать с хрипотцой, волнуясь и даже запинаясь на первой строфе, а потом сразу справилась с собою и уже больше ничего не вспоминала: ни свекровь, ни себя, ни того прозрачного дивного дня, когда в том же горячем песочке копошился первенец, не переживший войны.
Мария Семеновна помедлила, ей показалось, что она забыла строчку, пробежала глазами листок и опять сложила его вчетверо; она вспомнила все строчки и все слова, и ей больше незачем было в него заглядывать.
— Что это? — почти испуганно спросила Наташа Павловна, когда Мария Семеновна дочитала. — Как это там? «И назвал мне четыре приметы страны, где мы встретиться снова должны»?
— Тут так, — сказала Мария Семеновна и поджала губы. Ей стало неприятно, что Наташа Павловна из всего стихотворения выхватила только эти строки, за которыми шли и такие: «Море, круглая бухта, высокий маяк. А всего неизменней полынь...» Наташа Павловна уловила, как что-то изменилось в их отношениях, словно бы промелькнула тень и не померкла вдали, а застыла там серым облачком. Она отшатнулась от Марии Семеновны и в свою очередь погладила ее по голове. «А всего неизменней полынь...»
— Полно вам придумывать. Ничего ведь не случилось.
— Да-да, — быстро промолвила Мария Семеновна. — Это хорошо, что еще ничего не случилось.
— Что это на вас сегодня накатило?
Мария Семеновна хотела промолчать и медленно покачала головой.
— Ничего, голубушка, — сказала она вполголоса. — Да я уж тебе говорила: разбирала нынче старые бумаги и нашла среди них вот этот листок... Господи, как страшно, когда уходит жизнь... — Она пошевелилась, будто хотела привстать, и опять осталась сидеть. — Тепло тут. Так вот и сидела бы всю ночь. Да ведь идти надо. Катеришенька, ты где?
— Здесь я, бабуля, — прозвенел снизу детский голосок.
— Это хорошо, что ты здесь.
Наташа Павловна быстро поднялась, подала руку Марии Семеновне, и они осторожно съехали по отполированному боку в мелкую теплую воду, оправили сарафаны, и Наташа Павловна позвала усталым голосом:
— Катериша, пора, пора...
Та подбежала, цепляясь ножонками за камушки, схватила мать за подол, глянула снизу вверх.
— А папулька наш все в море?
— Все в море, доченька.
Иван Сергеевич уже заждался их, и чаю напился, и цветы полил, и теперь читал на приступочке газету, шевеля седыми бровями, которые у него к старости начали расти кустами, как полынь. Полынью тут пропахло все. Она росла возле тропинок, среди камней, словом, там, где, казалось бы, корням и ухватиться было не за что, и ближе к маковке лета начинала дружно седеть, и запах ее стелился низко над землей.