Кончилась Псковская слобода, заставленная частными домишками, и началась Панковка, унылая и безликая, как будто покинутая людьми. Сзади тяжело заурчал дизель, на дорогу лег свет от фар, отбросивший от Ловцова длинную, колеблющуюся тень. Ловцов прижался к обочине и замахал свободной рукой, но грузный КамАЗ, скрипя снегом, промчался мимо, выглядывая из темноты на Ловцова красным зрачком, и этот зрачок становился все меньше и меньше, пока не пропал за снегами совсем. Второй машины могло и не появиться, но она появилась, прижав Ловцова к сугробу. Он вяло — на всякий случай — махнул рукой, и машина, обогнав его, взвизгнула тормозами и остановилась.
Шофер приоткрыл дверцу, хрипло спросил, дыхнув перегаром:
— Куда?
— В Коростынь я... На похороны еду.
— Не едешь, а идешь, — равнодушно поправил шофер. — Хочешь, до Шимска довезу, а так я в Медведь еду.
От Шимска до Коростыни оставалось бы еще верст восемнадцать, но это было, можно сказать, уже рукой подать.
— Ну так садись, — сказал шофер. — Может, там кто из Пскова на Руссу пойдет. Мало ли нашего брата по российским дорогам по ночам шатается.
В кабине было тепло, но именно в кабине Ловцов и почувствовал, что сильно заколел: зуб не попадал на зуб, ноги стали словно деревянные, и по спине пробегал крупный озноб, который сотрясал все тело.
— Хлебни, — сказал ему шофер, протягивая бутылку.
Ловцов помотал головой и едва слышно промолвил, разжав одеревеневшие губы:
— Не-е, не надо...
— Как хочешь, — равнодушным голосом буркнул шофер. В темноте забулькало. — Ишь нафасонился, — веселеющим голосом сказал шофер. — Бушлатик, бескозырочка, ботиночки. Тут в теплой избе в валенках можно дуба дать.
— Я прямиком из тропиков. Там все время под тридцать.
— Да не может быть, — удивился шофер. — Зима же лютая. — В кабине опять забулькало. — Живут же люди... А тут морозы завернули с самых Октябрьских. А теперь вот еще и помело. В России жить да чтоб не пить — это никак нельзя.
За разговорами они незаметно добрались до Шимска, который, кажется, уже досматривал первые сны и принимался за другие. Метель улеглась, но стоял такой собачий холод, что на Шелони начало пучить лед, и он гулко лопался, сотрясая стылый воздух.
Ловцов полез в карман за деньгами, но пальцы еще плохо гнулись.
— Оставь эти обои себе. Демобилизуешься — избу оклеешь. А у меня такой бумаги и без твоих — навалом. — Шофер закурил, осветив желтым огоньком свое угрюмое усталое лицо. — Как же ты доберешься?
— Может, какая машина подберет. А то — пешочком.
Шофер швырнул в снег сигарету и улыбнулся в темноту.
— Умный ты, — сказал он. — Была бы у тебя водка, я бы тебя до Коростыни допер. А без водки и не проси — не повезу. Чего ж зря бензин жечь? Бензин, он ведь государственный, понял ты, умная голова?
— Я государству заплачу.
— Правильно, парень, плати государству. И пусть государство тебя возит. А меня, парень, больше не раздражай. Я тебя до Шимска, как обещал, довез? Довез. Денег с тебя не взял? Не взял. Скажи спасибо и бывай здоров. В Медведь направо, а тебе в Коростынь налево. Мне к восьми на работу надо. А ты беги. Теперь все бегают, кому делать нечего.
Машина фыркнула, прошелестела по свежему сухому снегу и покатила на Медведь. После теплой кабины Ловцов почувствовал стужу всем телом, которая, казалось, начала прокрадываться даже в кости и ломать его изнутри. Он вспомнил «Гангут», синий-синий океан, постоянно пахнущий теплой прелью, и с тоской подумал, что ему, пожалуй, в эту ночь до Коростыни не добраться.
В Шимске теперь обитала та самая его одноклассница, которая не дождалась его и выскочила за приезжего узбека замуж — узбеки тут мелиорировали земли, — Ловцов даже примерно знал, где она жила — в том вон двухэтажном деревянном доме. «Ну уж нет», — подумал он.
Ловцов нахлобучил бескозырку, подвязав ленточки под подбородком, перекинул сумку через плечо, целлофановый мешок с розами надел на руку и, бодая встречный ветер, который снова звенел поземкой, вышел на средину и зашагал в направлении моста через Шелонь. На обоих берегах реки, обозначая мост, горели желтые фонари, в свете которых железные фермы были мрачны и загадочны. Вдалеке закричал петух, ему откликнулся другой, и следом забрехала собака, завыла, нагоняя тоску, потом неожиданно установилась тишина. Ловцову показалось, что он слышал не только скрип снега под ногами, но и биение сердца, которое, замирая, стучало все глуше и глуше. Он уже миновал Шимск и повертку на Подгощи — до Усполони оставалось не более двух верст — и решил в Усполони проситься на ночлег: в одной избе не пустят, в другой, а в третьей, глядишь, и отворят.