— Представь себе — я на самом деле прилетел из тропиков.
— Все гоняешься за своими розовыми бригантинами? — спросила она насмешливо.
— Да, гоняюсь... — Блинов покивал головой, как бы соглашаясь с ней. — Только мои розовые бригантины называются боевыми кораблями. А так все правильно.
— Но ведь ты же врач, хирург. У тебя золотые руки.
— Кому-то и там нужны золотые руки, — тихо сказал Блинов.
Беличья шубка — все-таки «та самая» — лукаво спросила:
— Там что же, идет война?
— Может, и война идет.
— Странно, судя по тебе, этого не скажешь. — Она поняла, что Блинову не хотелось продолжать этот разговор, и спросила: — Ты надолго в Москву?
— Случайно сегодня прилетел. — Блинов помолчал. — И случайно завтра уеду к своим розовым бригантинам. Впрочем, у тебя короткая память. Я эти бригантинные песни всегда презирал.
— Я и не говорила о бригантинных песнях. Я говорила о розовых бригантинах. Ты все еще на том же флоте?
— Так точно.
— Мы с дочкой придем завтра тебя проводить. Не делай удивленное лицо: я ушла от тебя, от твоих розовых иллюзий, но дочку от отца, каким бы он ни был, я не уводила.
— Ты будешь иногда отпускать ее ко мне в гости? — почти унижаясь, попросил Блинов и почувствовал, что стал липким и противным самому себе. Она тоже почувствовала это и сказала резко:
— Почему иногда? Постоянно... Если у тебя будет нормальная жизнь и появится жена. Я не хочу, чтобы ребенок болтался по чужим коммуналкам.
— К сожалению, у нас только розовые бригантины. Отдельных квартир нам пока что не выделяют.
Блинов чмокнул в щечку плюшевого медвежонка, кивнул беличьей шубке, «той самой», уже было пошел, но вспомнил, что забыл подарить дочке грустную обезьянку, вынул ее из коробочки, вернулся, молча протянул ее беличьей шубке, нахлобучил поплотнее фуражку — ветер по-прежнему бил наотмашь — и быстрыми шагами, не оглядываясь, пошел прочь, вскочил в первый подошедший троллейбус и, только проехав остановок пять-шесть, начал поглядывать в замерзшее окно, пытаясь понять, куда он заехал.
— Простите, — наконец спросил он у тетеньки, завернутой в пуховый платок. — А куда мы едем?
— Я — домой, например...
— Это понятно. Только ведь дом где-то находится.
— В Москве, — сказала тетенька, — на Ленинском проспекте.
— Не, — сказал Блинов. — Мне на Ленинский проспект не надо. Мне надо в Марьину Рощу. — И он выскочил из троллейбуса.
На Москву начали опускаться ранние лиловые сумерки, которые долго блуждали по площадям и широким улицам, заполняя собою кривые переулки и тупички, в которых сделалось совсем темно. Зажглись желтые фонари, и вокруг них белыми лепестками закружились снежинки. Поздно вечером Блинов завалился к тетке, которая жила не в Марьиной Роще, а на Фрунзенской набережной, в весьма респектабельной квартире, полгода назад схоронив последнего — четвертого по счету — мужа. Тетка была высокая и плоская, мать, правда, говаривала, что та в молодости была красавицей. Впрочем, теткам не обязательно быть красивыми, тем более если они уже успели отгородиться от мира пенсиями.
Тетка тотчас же соорудила чаек, достала к нему все, что положено доставать к хлебосольному московскому чаю, усадила напротив себя Блинова и только тогда принялась разглядывать его.
— Фу, — сказала она. — Худющий стал, черный.
— В породу пошел, — скромно промолвил Блинов, имея в виду тетушку.
— Я в твои годы, отец, пышной была, как филипповская сдоба. У меня все было круглое, а у тебя что?
— Тетушка, так ведь я другого пола, — смиренно заметил Блинов.
— Знаю, отец мой, что пола, а не потолка. Дочку видел?
— Сподобился. Такой занятный плюшевый медвежонок.
— Сам ты плюшевый медвежонок, — с неудовольствием заметила тетка. — Мечешься, как не знаю кто. Ни богу свечка, ни черту кочерга. Дожили Блиновы — бабы стали убегать. Ты хоть понимаешь, что это такое?
— Понимаю, тетушка.
Тетка подняла тяжелые веки и тотчас опустила их, сказала грубовато:
— Что-то, конечно, вы, нонешние, понимаете. (Себя она, надо думать, относила ко вчерашним, и эти вчерашние в ее представлении были более основательные, что ли.) Только в понятии вашем радости мало. Вы словно не живете, а отживаете.
— Вы — хорошие, — стараясь быть серьезным, подсказал Блинов. — Мы — плохие.
— Не плохие, отец, а легковесные, словно пустой колос. Туда, что ли, опять намылился? — нехотя спросила тетка.
— Туда, — сказал Блинов.
— Неспокойно, что ли, там?
— Неспокойно, тетушка.
— А где теперь спокойно? — строго вопросила тетка.
— У вас, например, тетушка.
Тетка хрипло рассмеялась, и Блинов увидел у нее полный рот крепких белых зубов, удивленно подумал: «А ты, тетушка, пожалуй, еще одного муженька схарчишь».