— Плохо, что ли, подумал?
— Нехорошо, тетушка.
— Вот и я так решила. К тебе со всей душой, а ты мне фигу в кармане. Нехорошо, отец мой, ну да уж ладно — прощаю. Все вы такие...
Заснул Блинов быстро, но среди ночи проснулся и до утра уже не сомкнул глаз, смотрел на окно, по которому блуждали серовато-желтые тени. Неожиданно ему стало неспокойно, он соскочил с постели и, шлепая босыми ногами по холодному паркету, подошел к окну, за которым, позванивая, ветер мел поземку. «Да, — подумал он, — дела-а, хуже не придумаешь».
Блинов приехал на вокзал за полчаса до отхода поезда, поискал глазами беличью шубку, «ту самую», с плюшевым медвежонком, но их не было. Он забросил белый сундучок и обезьянку в коробке к себе на полку и снова вышел на перрон, увидел в стороне белую шубку, улыбаясь, пошел навстречу, но уже издали убедился, что обознался, и скучающей походкой вернулся к своему вагону. У него мелькнула мысль позвонить, уже и монетку нащупал в кармане, а потом понял, что мертвых с погоста не носят, и прошел в купе.
Поезд скоро тронулся, долго тащился сперва матушкой-Москвой, выставившей на обозрение приезжающим и отъезжающим свои закопченные бока, потом ближним и дальним Подмосковьем, заставленным большими и малыми трубами, которые изрядно коптили, делая снег серым, а небо желтовато-грязным. Сразу за Серпуховом поезд прогрохотал по гулкому мосту, и все вокруг побелело, а ближе к Туле копоти опять прибавилось.
Блинов завалился на койку, вынул из коробки обезьянку и начал ее рассматривать. «Боже! — подумал он. — Какая глупая, грустная и умная мордашка. Тряпичное, а почти человеческое. Может, и все мы тряпичные?»
Вагон покачивался, постукивая на стыках, укачивал Блинова, и тот скоро уснул, а когда проснулся — это было уже за полночь, и все купе похрапывало и посвистывало носами, — почувствовал, что во сне с ним произошло перевоплощение и прежняя личина неунывающего и веселого бонвивана словно бы сама собою заняла свое привычное место. Он как будто сходил к себе далекому, и тот далекий не понравился ему, и он вернулся к себе теперешнему, с которым ему оказывалось намного проще. «Итак, — сказал он себе, — подобьем бабки: квартиры нет, положения нет, правда, есть отец, так сказать, мохнатая рука, но отца надо знать, и поэтому против мохнатой руки следует поставить большой и жирный вопрос. Семьи тоже нет. Итак: в моей анкете сплошные прочерки и скупые слова — нет, был, но не состоял. Как это сказал божественный Данте? «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу». Ау-у... Вот тебе и ау!» Но мало-помалу мысли его стали обретать стройный порядок: в конце концов, самое страшное он уже пережил, когда, вернувшись тогда с боевой службы, нашел комнату, снятую по случаю в коммуналке, замкнутой на ключ и на столе записку: «За нами приехал Боря. Так нам всем будет лучше». Никакого Бори до того дня он не знал и знать не собирался, а теперь вот пришлось таким странным образом заочно познакомиться. Впрочем, все это было уже послесловие, читать которое порой бывает и утомительно и скучно.
За перешейком погода улучшилась: снег исчез, проглянуло солнышко, чуть теплое, но яркое, и Блинов заметно повеселел — он возвращался домой, а дома, как говорилось, и стены помогали, которых у него, правда, не было, но ведь пахал же где-то океанскую целину «Гангут», а на том «Гангуте» была каюта корабельного медика старшего лейтенанта Блинова. «Король умер, да здравствует король!»
В бригаду Блинов свалился как снег на голову, и медик, оставшийся за Грохольского флагманским, долго размышлял, на какой бы корабль пристроить этого гангутца, но все уже укомплектовались, и «флажок» позвонил хирургу флота — они учились в далекие годы в академии в одном классе — и упросил того взять Блинова на стажировку в госпиталь.
— У него золотые руки! — Кричал при Блинове в телефонную трубку «флажок» — связь была отвратительной.
— Добро. Присылай свои золотые руки, посмотрим, что из них можно сделать.
Когда «флажок» положил трубку на аппарат и облегченно провел ладонью по лбу, Блинов начал возмущаться:
— Я пришел на флот не по госпиталям ошиваться.
— Что за жаргон — «ошиваться»? Опомнитесь, старший лейтенант. Я ведь могу позвонить не только хирургу флота, но и вашему батюшке.
— Оставьте моего отца в покое. Я сам уже отец.
— Вот как? — сухо удивился «флажок». — В таком случае с завтрашнего дня вы направляетесь в госпиталь, а по возвращении «Гангута» продолжите на нем службу.
— Благодарю вас, — весело сказал Блинов.