Суханова не покупали и лапы затачивать якорю не посылали — кают-компания так низко не падала, правда, раза три кольнули словно бы мимоходом: «У нас акустики — орлы, кои на заборах сидят», «Ах, не говорите, маэстро, это они, что ли, на «пианинах» играют?», «Ну, понятно, у них все по нотам» — и оставили в покое, впрочем, оставили не совсем по своей воле, их хорошо оттер в сторону Гриша Блинов, сам за словом в карман не лезший. Медики редко на кораблях верховодили, но Суханов был и медику рад, как говорится, за неимением гербовой, пишем на простой. В свободное от вахт и дежурств время, разумеется сухановское, Гриша Блинов отечески наставлял его:
— Вешать лапшу на уши любому начальству можно и нужно, но в разумных пределах.
— А зачем, собственно, вешать?
— Да затем, бравый лейтенант, что правду-матку не всяк любит. Более того, ее многие просто не любят. А вот лапша на ушах, когда ее немного и она не болтается, будто мочало, никого не беспокоит.
— Тебя только послушать...
— Да ведь тебе, лапушка, и слушать больше некого. Не отцов же командиров, кои глаголят одними только истинами, именуемыми статьями Корабельного устава... Слева направо.
— Но почему же слева направо? — спрашивал Суханов, пытаясь отыскать в словах Блинова тайный смысл.
— Да потому, бравый лейтенант, что справа налево — это уже будет по-еврейски, а отцы наши командиры ни латыни, ни древнееврейского не изучали. Они шпарят в основном по Кириллу и Мефодию.
С Блиновым было легко и весело, унывать он, кажется, не умел, относясь, видимо, к той самой породе, которая не слишком утруждает себя размышлениями о земных делах, неземные же свалив на могучие плечи всевышнего, как принадлежащие другой епархии. Блинов построил свои отношения с Сухановым таким образом, что Суханов перед ним вечно ходил в приготовишках, коих следует, как говорится, не только наставлять на путь истины, но при этом не забывать еще и нос подтирать.
За воскресным обедом Блинов как бы между прочим сказал:
— Надеюсь, Бруснецов тебя сегодня вахтой не обременил? (Суханов кивнул, дескать, да, конечно же.) Прекрасно. Тогда, значит, план нашего уик-энда предлагается такой: заглядываем на минуту в студию звукозаписи — о, это совсем недолго, — затем появляемся в обществе двух прелестных длинноногих девиц — о, это тоже не обременительно. По три гвоздички, по два комплимента, затем пляж, затем «Алупка» или «Алушта» — любая, на твое усмотрение, — с кофе, пирожными и, разумеется, мороженым... Ну-с, затем снова комплименты и поцелуи. Последнее непременно, мой лейтенант. Все вполне современно и без предрассудков.
Суханов засмущался:
— Но я же их не знаю.
— Как будто они тебя знают, — в свою очередь удивился Блинов. — Тебя послушать, то получится будто я с ними в детском садике на Новый год пел популярную песенку: «Бабушка козлика очень любила, бабушка козлику трусики сшила». Форма одежды... Кстати, ты обзавелся адмиральской кремовой рубашкой?
Суханов покосился на командирский стол: Ковалев с Сокольниковым еще расправлялись с первым, были заняты своими тарелками, в которые вестовые взгромоздили по здоровенному мослу, и на лейтенантский стол внимания не обращали.
— Мне эти кремовые рубашки еще ни с какого бока не нужны.
— Ошибаешься, бравый лейтенант. На той рубашке только следует поменять пуговицы. Это условие непременно и с практической точки зрения, и с этической. «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо», как некогда пел незабвенный Утесов.
— Вообще-то я хотел Ветошкина отпустить, — сказал Суханов.
— Отпустишь завтра. Подчиненных надлежит держать в строгости.
— Так точно, — сказал Суханов, решив, что контрдоводы исчерпаны.
Они сошли на берег сразу же после обеда, не дожидаясь, когда Бруснецов отпустит в увольнение матросов со старшинами.
Суханов было направился к катеру, который отходил минут через пять на Минную стенку, но Блинов попридержал его: