«Ну правильно, — подумала Мария Семеновна. — Все умные — одна я дура. Только что-то вы, умные, не больно думаете, как будем жить завтра. А ведь завтра наступило уже. И не когда-нибудь, а вчера. Вот и приходится дуре этим заниматься».
Но кто в этом доме был умный, а кто не очень чтоб уж умный — понять никто не мог. Мария Семеновна хотя и называла себя дурой, но считать себя таковой не собиралась; Ивану Сергеевичу даже в голову не могло прийти, чтобы зачислять себя в отряд неполноценных; Наташа Павловна вообще не относила себя ни к умным, ни к дуракам. Просто ей было не до этого. Слишком велика была беда, которая неожиданно придавила ее, и та беда, как магнит, притягивала к себе более мелкие беды, и какая из этих многочисленных бед теперь была большей, она уже и сама не понимала. «Уехать, — думала она, — и забыться. А там время покажет, как жить дальше».
Ближе к ужину на дворе совсем потеплело, и Наташа Павловна отправила Катеришку с «дедами» — Иваном Сергеевичем и Марией Семеновной — к морю, а сама дождалась, когда смолкли голоса, достала чистый лист бумаги и написала брату в Новгород, что решила вернуться к своим пенатам, и просила подыскать ей работу. Родителям же, которые давно звали ее погостить, сообщила только, что обстоятельства сложились таким образом, что ей необходимо какое-то время пожить у них. Она уже заклеила конверт, потом надорвала его и в письме брату приписала: «О работе пока никому не говори, даже отцу с мамой. Мне страшно сразу рвать с прошлым и начинать новую жизнь. Дай мне возможность еще немного посомневаться. Я слабый человек...»
Через несколько дней ее вызвали на переговорный пункт. Звонил брат, главный инженер объединения «Прибой», и вместо приветствия грубовато-ласково спросил:
— Наташка, что случилось?
— Ты, может, все-таки поздороваешься?..
— Ты нас с ума сводишь, а от меня требуешь телячьих нежностей. Мой звонок и есть твое «здравствуй». Так что случилось?
— Мне страшно, и я потихоньку схожу с ума.
— Как сходишь? — поинтересовался брат.
— Я же тебе только что сказала — потихоньку.
— Понятно. Работу я тебе присмотрю. Жить будешь у предков. Приезд телеграфируй. Мы тебя ждем.
— А ты у меня еще ничего не хочешь спросить?
— Приедешь — все расскажешь сама, а мы тебя с этой самой минуты ждем. Так и отец с маманей сказали. Маманя еще велела добавить, что нечего вам с Катериной там болтаться. И не сходи там потихоньку с ума. Сходи, как все нормальные люди, — открыто и громко.
— Ладно, открытый и громкий, сегодня я не сержусь. Но все-таки о здоровье надо справляться. Может, я болею.
— Болела бы, так на разговор не пришла бы.
Брат уже в студенческие годы — раньше к нему просто не присматривались — начал убеждать окружающих, в том числе, а может прежде всего, Наташку, что в жестокой современной действительности право на выживание обретает только человек, сотворенный из жестких конструкций. Эмоции — это, дескать, хорошо, Бах с Чайковским прекрасны, как утренние зори на Ильмене, но черт бы побрал эти самые зори, когда на каждом шагу образовалось столько острых углов, что пройти мимо и не задеть хотя бы один из них стало уже невозможно. Так что эмоции — это все-таки роскошь, которую, наверное, можно объяснить, но оправдать нельзя. «Может, так и следует теперь жить, — думалось иногда Наташе Павловне. — Может, он прав... — И все-таки ей хотелось, чтобы это была неправда. — Без души, без слез, без радости как жить и зачем жить?»
Брат не был черствым, каким хотел казаться, но и поплакаться ему в жилетку в трудную минуту тоже не хотелось. Он просто не понял бы этого, а не поняв, еще и посмеялся бы, и тем не менее Наташа Павловна знала, что именно брат и поможет ей выжить.
— А ты нахал, братец, — посмеиваясь, сказала Наташа Павловна на прощанье. Она как будто нашла точку опоры, которая последнее время постоянно ускользала из-под ног, и ей стало хорошо.
Отъезд Наташе Павловне представлялся хлопотным и весьма обременительным занятием, но не отъезд страшил ее — предстояло объяснение со стариками, и расставание с одним прошлым, и возвращение к еще более раннему прошлому. «Ах, зачем он приходил? — досадуя на себя и на Блинова, думала она. — Если бы он не приплел своих дурацких... Господи, ну зачем ему надо было приходить?!» Она не хотела замечать, что Блинов всего-навсего оказался той малой песчинкой, которой хватило, чтобы глыба наконец сорвалась и покатилась, гремя и подпрыгивая на уступах. Все лучше искать причину на стороне, и все лучше в этих причинных связях чувствовать себя малым светлячком, случайно залетевшим в паутину.
А по ночам Мария Семеновна легонько теребила Ивана Сергеевича за плечо и, хлюпая носом, шептала ему: