— Поговори ты с ней... Уедет она, и жизни нашей придет конец.
— Не пой отходную.
— Чем жить-то станем? — спрашивала она.
«Чем жить? — тревожно думал Иван Сергеевич. — Откуда мне знать, чем жить...»
Глава вторая
Корабли супостата давно растворились в сиреневой дымке, и на экранах локаторов стало пусто, пусто было и у акустиков, и в океане, вспененном крепким ветром, вахтенным сигнальщикам не удавалось высмотреть даже косого крыла чайки. Район лежал в стороне от морских и авиационных дорог и, подобно лесной чащобине или бескрайней степи, был самым подходящим для разбоя местом.
«Гангут» шел малым ходом — спешить стало некуда, — и он, наверное, напоминал человека, который выбрел на улицу, но тут же забыл, зачем вышел. Ковалев слышал, как вахтенный сигнальщик сказал другому:
— Шляемся, шляемся, а чего шляемся — и сами не знаем.
— Потише ты, а то...
— А чего будет?
— А ничего...
«Худо дело, — подумал Ковалев, — не верят, а сказать боятся». Впрочем, на военной службе испокон веку разумность старшего подвергать сомнению не полагалось — «приказ начальника — закон для подчиненных», — но та же разумность в дальнем плавании должна быть наглядной или, по крайней мере, объяснимой. Ковалев начал догадываться, что моряки в низах, видимо устав от бесплодных скитаний, уже начали объяснять себе эти скитания — «шляемся, шляемся», — но что они могли объяснить, если Ковалев и сам порой терял нить Ариадны, которая вела его по океанскому лабиринту.
Пока возле борта мельтешили фрегаты, а в отдалении авианосец день за днем поднимал в воздух самолеты, которые рвали тишину в клочья и наполняли небо грохотом и стонущим звоном, каждым гангутцем отчетливо понималось, что если не он, то уж больше никто, а если никто, то дело может обернуться весьма скверно, но скрылись супостаты, и напряжение, державшее людей в струне, словно исчезло. Одно дело, когда задачи хотя и определены, но нельзя их представить зримо, все как будто размыто и неясно, говоря словами сказки, «пошли туда, не знаю куда», и совсем другое, когда те же задачи облечены в живую плоть кораблей, которые и такие же, как «Гангут», но в то же время совсем другие, и дух соперничества зарождается как бы сам по себе, помимо начальствующей воли командира. Что и говорить — присутствие супостата всегда поднимало волевой настрой экипажа. Эту азбучную истину Ковалев усвоил, еще будучи лейтенантом.
Но не было больше супостатов, и соперничать словно бы сразу стало не с кем, хотя в глубинах, таинственных и загадочных, неприкаянно могла бродить стратегическая лодка, но ведь никто толком не знал, где ее искать, да и стоит ли ее искать в этом районе, тем более что вот и корабли ушли, не оставив возле «Гангута» даже малого фрегата.
В первые сутки Ковалев еще предполагал, что это только маневр и скоро корабли, получив разведданные со спутников, снова объявятся на экранах локаторов, а потом и сами обозначатся на горизонте, сиреневые, как миражи, но сутки минули, наступили другие, а вокруг не было ни души, только волны, как бы нагоняя одна другую, изгибаясь по всей ширине океана, неслись с севера на юг, но не так, как дул ветер, а словно бы немного вбок — это менялся ветер, который переходил на западный. Волны не могли угнаться за ним, и они — волны и ветер — как будто потеряли друг друга.
«Интересно, — подумал Ковалев, — а тут ветры имеют свое название? У нас, скажем, бора́, пере́чуга, шело́ник, а тут? Не может того быть, чтобы ветры были безымянными».
Он восседал, как и прежде, когда на море было относительное спокойствие, на своем «пьедестале», думал о чем угодно, словно бы коротал время, которое и без того убегало. Вечером на связи должен быть командующий, и ничего хорошего от предстоящего разговора Ковалев для себя не ожидал. Наверное, там, в тиши огромного кабинета, с огромным столом, за которым собирался Военный совет, все казалось намного проще, чем ему здесь, на своем «пьедестале», впрочем, он плохо представлял, что и как виделось из того огромного кабинета. Зато он хорошо знал, какими виделись океан и небо с ходового мостика «Гангута», а виделись они сейчас Ковалеву с овчинку.
Он спрыгнул с «пьедестала», прошелся по рубке, чтобы хорошенько размять онемевшие от долгого сидения ноги, постоял за спиной у рулевого, который словно бы ужался, почувствовал затылком командирское дыхание и вцепился в штурвал. Рулевой, видимо, решил, что командир проверял его, а тот между тем подумал: «Если я сейчас подниму вертолет и таким образом объявлю, что начал поиск, и если они все же ушли недалеко и обнаружат вертолет, то непременно вернутся, и тогда уже больше не отвяжутся. Долго ждал... Ох, долго. Так, может, еще недолго подождать?»