— Помолчите, мичман, — сказал с досадой Суханов.
— Пусть говорит, — придержал его Сокольников. — Дело серьезное. Выйдем в точку — командир, по всей видимости, вертолет поднимет. На пару станет работать легче.
— Давно бы, — сказал Ветошкин.
— Тебя, мичман, не спросили. (Все, что бы ни говорил Ветошкин, а говорил-то он по делу, неожиданно стало раздражать Суханова.) Ну, конечно, — добавил Суханов и, сам не поняв, к чему отнести это свое «конечно», совсем запутался: — Это ведь так бывает.
Ветошкин удивленно-строгим взглядом посмотрел на Суханова, а Сокольников сделал вид, что ничего не заметил.
— Раньше было нельзя, — сказал он. — Супостаты рядом шпыряли.
— Ну, конечно, — теперь уже сказал Ветошкин, даже не заметив, что повторил Суханова. — Это всегда так бывает.
И все трое заулыбались. Суханов — тому, что хотя и нечаянно, но довольно убедительно поставил Ветошкина на место; Ветошкин — тому, что удачно сгладил острые углы и, сказав, с его точки зрения, кое-что неприятное для Суханова, ухитрился уйти в сторону; Сокольников же заулыбался потому, что улыбались Суханов с Ветошкиным. Он глянул на часы.
— Банку скоро пройдем, поэтому не смею вас больше отвлекать. Счастливой вахты.
После ухода Сокольникова Ветошкин потомился еще немного, позевывая, потом виновато — все-таки ему не хотелось совсем-то уж сердить Суханова — попросился:
— Может, я пойду соснуть?
— Идите, мичман, не отсвечивайте. — Суханов поманил его пальцем и сказал на ухо: — А о дельфинах все-таки надо докладывать. Оказывается, у нас под килем была всего какая-то сотня метров.
— Не сразу классифицировали, — буркнул Ветошкин. — Был бы Ловцов...
— Полно вам, мичман, Ловцов — это ведь моя смена.
«Ну что — схлопотал?» — как бы спросил глазами Суханов, и Ветошкин чуть заметно пожал плечами — а может, у него там просто зачесалось? — тоже как будто ответил: «Как вам угодно... Я вот сейчас пойду и посплю, а вы тут шуруйте».
Но шуровали не акустики. Шуровали в эту ночь, как, впрочем, и в прошлую, как и в позапрошлую, как и... да, господи, шуровали без роздыху дни и ночи, утром и вечером машинисты-турбинисты и машинисты-дизелисты, машинисты трюмные и электрики всех мастей и оттенков. Слово «шуровали» закрепилось на флотах в пору парового флота, когда кочегары на самом деле шуровали в топках, чтобы уголь горел жарче и обращал воду в пар, который бы, в свою очередь, крутил турбину, сообщавшую вращение валу. Записав на скрижали отечественной истории славные имена «Варяга», «Светлейшего князя Потемкина-Таврического» (он же «Пантелеймон»), «Гавриила», «Стерегущего», «Андрея Первозванного», «Ермака», несравненной «Авроры», «Тухмана», «Октябрьской революции» (она же «Гангут»), «Гремящего», «Кирова», «Севастополя», паровой флот сразу после войны ушел в небытие, а вот словечко с тех времен, не попав ни на какие скрижали, сохранилось в моряцкой гуще и пошло гулять из поколения в поколение. Человеческое общежитие привыкло уважать деяния предшествующих поколений, перенося память о них из эпохи в эпоху, правда преувеличивая одни и умаляя достоинство других, но ведь историю во все века шуровали, как кочегары топку, не только герои, с коими связаны громкие события, а тысячи и тысячи безымянных, оставшихся неизвестными потомкам по причине их множества.
Из поста акустиков Сокольников направился в ПЭЖ — пост энергетики и живучести, уже пересчитал балясины — ступеньки — на двух трапах и собрался взяться за поручни третьего, как увидел Козлюка, целившегося духовым ружьем в угол. Сокольников не стал мешать ему, притаив дыхание, дожидаясь, что из всего этого может получиться.
Ружье треснуло, словно детская хлопушка, в углу пискнуло, и на палубу шлепнулась большая рыжая лариска. Козлюк, должно быть, слышал, что за спиной у него притаились, но сперва все-таки глянул на лариску, потом только обернулся. Лицо у него было счастливо-свирепое и утомленно-снисходительное, как у настоящего охотника, которому только что посчастливилось завалить кабана... Увидев Сокольникова, Козлюк заулыбался и похвастался веселым голосом:
— Вон какой лошак. Хлопну еще одну и пойду спать.
— Ты их в баталерках пошуруй, — улыбаясь, посоветовал Сокольников.
— В баталерках у нас капканы стоят. Так там тоже одна мелочишка пошла. Такой лошак в этом месяце первый. — Козлюк перекинул ружьишко за спину, вышел на свет, и Сокольников увидел в его глазах тоску зеленую — они словно бы потеряли блеск и потухли. — Эх, Василий Васильевич, дорогой ты наш комиссар, да ведь мужики наши сейчас по первотропью за зайцем отправились. Глядишь, и в рыженькую стрельнут. А ближе к Новому году кабанчика завалят либо косулю — теперь этого зверья навалом. Печеночку на сковородку, шашлык на вертел... А я тут за ларисками гоняюсь. Узнают мужики наши — обсмеют. А что делать? Глаз боюсь потерять. Какая ж охота без поставленного глаза? Опять-таки и сноровка. Ее за деньги не купишь, — Козлюк усмехнулся: — Может, на пару поохотимся?