Бруснецов не заставил себя ждать. Был он хорошо выбрит, свеж, хотя веки после бессонной ночи немного и воспалились, улыбался, видимо, хорошо позавтракал.
— Товарищ командир, по вашему приказанию...
— Мог бы и без приказания подняться, — проворчал Ковалев. — Что в низах?
— Обычная история, товарищ командир: треть людей в норме, треть — бродят, словно тени, треть лежит пластом. Но та треть, что бродит, начинает оживать, а та треть, что полегла, начинает понемногу подниматься. Думаю, что мало-помалу все приспособятся к качке.
— Помощник доложил, что обед готовить нельзя.
— Так точно. Если первое сготовим, то раздать его все равно не сможем — выплеснем на палубу. Еще, чего доброго, людей ошпарим. Я дал команду: закипятить воду во всех титанах.
— Добро. В крайнем случае разреши пить чай и кофе по кубрикам. Двери на палубу все задраены?
— Так точно. Сам все проверил. Курить разрешил в шпилевом отделении. Вас подменить?
— Я уже позавтракал, а подремлю здесь. Занимайтесь низами. К тому же на границе видимости баррожирует какой-то самолет. БИП классифицировал его транспортом, но мне думается — «Орион». А «Орион», как сами понимаете, просто так летать не станет.
— Фрегаты на такой волне держатся плохо.
— У них остался еще эсминец с легким крейсером, — устало сказал Ковалев. Бессонная ночь и его вымотала.
Завтракать Суханов не пошел — и в эту качку он почувствовал себя отвратительно: его не просто мутило, а словно бы всего выворачивало наизнанку. Он сидел за «пианино» и клял свою судьбу, которая связала его с морем, утешало только, что великий Нельсон даже у Трафальгара травил в лагун. Суханов не знал, что не одно лейтенантское поколение утешало себя этим, и как ни странно, но это слабое утешение многим помогало.
Бурчал возле стола Ветошкин, колдуя над журналом — записывать и на этот раз было нечего, он ничего и не записывал, просто делал вид, будто занимается сочинительством, впрочем, это-то, наверное, и соответствовало действительности.
Сонно помаргивал Рогов. В ту качку на старшинском месте сидел Ловцов, а Рогова тогда Суханов отправил наверх глотнуть свежего воздуха, но теперь это место занимал сам Рогов, и Суханов не решился его отпустить: «Собственно, а почему Рогова, а не Силакова, не третьего или не четвертого? Они что — другой кости? Ладно, — подумал Суханов, — назвался груздем, сиди в кузове. — И вдруг он размечтался о ржаных сухарях: — Такого, чтоб хрустел на зубах. И стакан бы холодной воды к сухарям. Вот было бы славненько!» Он не знал, что с этой минуты начиналась его адаптация. Он только чувствовал, что у него стал пробуждаться аппетит, но он еще поостерегся садиться за общий стол, боясь, что вид жирной еды вызовет у него неприятные ощущения.
— Мичман, — попросил он виноватым голосом, — принесли бы вы мне ржаной сухарь. И если удастся — стакан холодной воды.
— А может, воблешки? Или квашеной капустки?
Суханов поколебался: «Да, да, конечно же, воблешки», шевельнул кадыком, но все-таки сказал:
— Принесите сухарик. И если можно — водицы.
Температура в посту заметно повышалась, потом стало и совсем жарко, и Суханов ощутил, как по спине побежал первый липкий ручеек. Потом такой же ручеек соскользнул с правого виска и оставил свой след на щеке. Суханов достал из кармана свежий носовой платок — платки приходилось менять по нескольку раз на дню, — приложил его к лицу, и платок тотчас же стал мокрым.
Суханов не заметил, когда ушел Ветошкин, потомился еще за «пианино», покрутил настройку и, не найдя ничего интересного, уступил место Силакову.
— Давай, Силаков, может, тебе скорее повезет.
Силаков кисло улыбнулся и промолчал.
«Нет, Силаков, — подумал Суханов, — нам с тобой вряд ли повезет. Везет везучим, а мы с тобой, Силаков, невезучие. Такие, как мы с тобой, Силаков, по лотерейному билету не выигрывают, а если становятся за чем-нибудь в очередь, то им этого чего-нибудь обязательно не достается».
Впрочем, Суханов зря так думал, объединив себя по признаку невезучести с Силаковым — сам-то Силаков считал себя вполне везучим: его, например, не укачивало, как Рогова, в качку он мог положить себе в кружку не четыре куска сахара, а восемь, чай получался, правда, приторным, но Силаков старался жить по принципу — лучше пересластить, чем недосластить. И Рогов, заступивший на место старшины отделения, больше не донимал его мелкими придирками, а кое в чем даже покровительствовал, словом, Силаков справедливо полагал, что все неприятное у него позади, а по возвращении в базу, когда «годкам» предстояло демобилизоваться, он хотя сам еще и не становился «годком», но на одну ступеньку уже поднимался, и на той новой ступеньке жизнь его могла быть только безмятежно-безоблачной: драить неурочно гальюн его уже никто заставлять не станет, это раз, и посылать себя за сигаретами он тоже больше никому не позволит. Это, допустим, два. Были еще и три, и четыре, но это уже не имело особого значения.