Но сколько ни «старайся» и сколько ни «не спеши», рано или поздно пришлось и к кружке потянуться, и подняться в каюту, наказав на всякий случай технику: «В случае чего...», хотя техник и так знал, что следует делать «в случае чего».
Бачок был полон — приборщик на этот раз постарался, — и Суханов почистил зубы, вымылся до пояса, хорошо растерся жестким полотенцем, присел на диван и только тогда почувствовал, что устал смертельно и хочет спать. Все еще болела голова, плохо слушались ноги, подгибаясь в коленях, но уже не мутило, голова работала ясно, а на душе было светло, как будто он удачно завершил дельце, которое уже и не чаял завершить. Он достал из ящика пучок серебристой — «поседевшей» — полыни, понюхал: запах все еще был острый и свежий. «Так, — подумал он. — Что-то там? А там, наверное, уже ничего нет. Там, наверное, остались только одни воспоминания, как этот горький запах...» С этими мыслями он и заснул, даже не повернувшись на другой бок.
Ему давно уже ничего не снилось, все лица стерлись в памяти, все события, еще недавно наполнявшие его жизнь, померкли, стали словно бы неузнаваемыми, и вдруг он все узнал: и себя, и дом возле раскопа, белый город вдали и бухту, окруженную кручами, и ее узнал, Наташу Павловну. Она тянула к небу обнаженные руки, и он торопливо говорил: «Сейчас, сейчас...», счастливо улыбался и, робея, чувствовал, как у него замирало сердце. Потом разом все пропало, и он услышал тяжелые, тупые удары в борт и грохот падающей воды, скрип переборок и чьи-то голоса в коридоре, там, кажется, смеялись.
Качало все так же сильно, и по палубе, тускло позванивая, перекатывался разбитый стакан, который Суханов забыл закрепить. Не было белого города, а было черт знает что, и Суханов долго не открывал глаза, пытаясь вернуться туда, где он узнал себя. В груди тихонько щемило, и хотелось плакать.
Глава третья
Шторм начал угасать дня за три до Нового года: перестал барахлить барометр, небо очистилось от тяжелых, мрачновато-неопрятных облаков, как освобождаются по весне от снега старинные российские города, ветер задул ровно, заметно слабея, но накат волн был еще сильным, и «Гангут», кланяясь им, постоянно зарывался носом в воду, которая не только заливала бак, но успевала еще прогуляться и по шкафуту. На юте снова установили лагун для окурков, и матросский клуб — «Кто сказал?» — «Моряки на юте» — возобновил свои диспуты на вольные темы или по вопросам стратегии и тактики.
— Какой же это Новый год, если жарынь — спасу нет?!
— Братва, а как же негры Новый год без елки встречают?
— А они вместо елки баобаб в горшок суют.
— Баобаб в горшок не влезет. Баобаб вдесятером обхватывают.
— Птенчик, откуда ты знаешь?
— Сорока на хвосте принесла. А еще географию в школе учил, так что кое-чего запомнил. Понял, шилохвостик?
— Медалист, значит?
— Медали не удостоили, а про баобаб запомнил.
— А я дурак, астрономию не любил. Всю дорогу по шпаргалке отвечал. А тут такое по ночам небо, что никакого атласа не надо.
— Сходи к штурману. Он, может, чего объяснит.
— Объяснит-то, может, и объяснит, только на кой мне теперь его объяснения, когда я, что и знал, все начисто перезабыл.
— Братва, а скучновато без них, супостатов. Они, братва, народ веселый.
— Это уж точно. Сейчас по Ливии вжарят. Москва их предупредит, они к Ливану покандехают.
— По зубам бы их.
— Смотри, как бы у самого не вылетели.
Моряки на юте практически знали все и обо всем судили авторитетно и ответственно, как и подобает это делать уважающим себя людям, но главного они, к сожалению, знать все-таки не могли: была ли лодка в этом районе, или же она давным уже давно паслась, как телка, в других краях и в других морях, или она вообще нигде не паслась, а стояла себе тихо-мирно у причала и досматривала перед походом свои последние сны.
Командир наконец вызвал к себе на мостик капитана Зазвонова, командира вертолета и по совместительству командира БЧ-6, и сказал ему, стараясь придать своему голосу добродушную строгость — вертолетчик хотя и подчинялся ему со всеми потрохами, но в то же время оставался все же человеком другой епархии, в которой, как и в корабельной, все было то же, но маленько все-таки и другое: