— Отоспался ты, братец, основательно. Небось по «козлу» уже чемпионом стал?
— Как вам сказать, товарищ командир... Подходящего партнера не подберу. Все какие-то захудалые, — скромнехонько заметил Зазвонов.
— А ты не спеши подбирать. Я вот малость освобожусь, может, тоже тряхну стариной. Я ведь прежде, начиная с училища, в великих мастерах от «козла» хаживал. — Я что ж, товарищ командир... Если составите компанию, то я всегда пожалуйста...
— Это само собой, только сперва полетать бы надо, — сказал Ковалев. — Поглядеть, что где делается, послушать, нет ли кого здесь поблизости.
— Я что ж, товарищ командир, если прикажете, то голому собраться — только подпоясаться.
— Вот я и приказываю: готовьте машину, по готовности доложите.
Зазвонов улыбнулся, обнаружив белые морщинки на черном лице, — был он коренаст и крепок и, казалось, на весь мир смотрел, посмеиваясь, — сказал просто, словно бы собирался по дрова:
— Есть готовить машину, товарищ командир.
Забыв про свои капитанские погоны на плечах, которые взывали к солидности, едва ли не кубарем скатился по трапу. «Обрадовался, — подумал Ковалев. — Рожденный летать ползать не может».
Качало еще изрядно, «Гангут» весьма ощутимо переваливался с борта на борт, но эта качка, как и сам шторм, тоже угасала, и, значит, следовало ожидать летной обстановки.
Утром снова звонил командующий и задал только один вопрос, а выслушав ответ, нехотя сказал: «Ну, хорошо», и связь отключилась. Ковалев тем не менее уяснил, что это «ну, хорошо» ничего хорошего ему не сулило. Если обстоятельно во всем разобраться, то он ни в чем виноват не был, но ведь его никто ни в чем не винил. Парадокс его положения в том и состоял, что вины не было, а он чувствовал себя кругом виноватым, и это чувство, как он понимал, являлось отражением истинного положения вещей. Когда-то флотские лейтенанты сочинили свой катехизис, среди многих заповедей которого была и такая: «Не важно, что думает о тебе товарищ, не важно, что ты сам думаешь о себе, важно то, что о тебе думает начальство». Там была еще и такая заповедь: «Не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав». И такая: «Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак». Словом, те молодые лейтенанты не были лишены остроумия, жесточайшим образом подвергнув сомнению и осмеянию собственную жизнь. Ковалева меньше всего настораживало, что о нем думали товарищи, почти не интересовало, что о нем думало начальство, потому что сам-то он о себе думал весьма неважнецки. Последнее время чувство вины почти не покидало его, он пытался найти оправдание себе и даже находил, а на душе тем не менее легче не становилось.
Появился на мостике Сокольников. Он удивительно умел появляться, никому не мешая и никого не отвлекая от дела, и когда его долго не было, Ковалев начинал даже словно бы скучать.
— Сколько у тебя здесь солнца, — сказал он весело. — А знаешь, я к тебе опять с приятным известием.
— Ну, правильно, — сказал Ковалев. — «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало...» Так, что ли?
— Плохо думаешь обо мне, командир. Московское радио сообщило, что отряд боевых кораблей, по-нашему — ОБК, — Сокольников опять улыбнулся на солнце, — среди которых значится и наш эсминец «Стимсон», объявился возле берегов Никарагуа.
Ковалев заметно оживился:
— Не слишком ли крупную игру затевают они — Ливия, Ливан, теперь вот еще Никарагуа?
— Они — великая нация. Они мелочиться не любят. Если уж они пятью вымпелами гонялись за одиночным кораблем, то...
— Они не гонялись. Они нас сторожили — теперь это ясно как божий день, — хмурясь, сказал Ковалев. — Одиночное плавание — ведь это всегда загадка, и они по-своему ее разгадали.
— В этом нет твоей вины.
— Помнишь тот наш катехизис? Так вот там, помнишь: «Не важно, что о тебе подумают товарищи...»
— Допустим, — сказал осторожно Сокольников.
— Так вот для меня не важно, что подумает начальство. Для меня ясно только одно: если есть вина, должен быть и виноватый. А вина есть, потому что лодка находится где-то в этом районе. Тот странный самолет и тот странный шум, запеленгованный акустиками. Этого, разумеется, мало, чтобы утверждать, но этого достаточно, чтобы предполагать.
— Согласен, что этого достаточно, чтобы создать прецедент для вины, но этого все-таки мало, чтобы назвать конкретного носителя вины.
— А не надо никого называть. Человек сам должен знать — виновен он или не виновен.
— Но если вдруг невиновный сочтет себя виноватым, а виновный откажется признавать свою вину — создается, мягко говоря, общественный хаос.
— Если человек теряет совесть, если у него напрочь отсутствуют понятия чести, долга, достоинства, — желчно сказал Ковалев, — тогда хаос действительно неизбежен. Он неизбежен вовсе не потому, что виновный сочтет себя невиновным, а невинный примет на себя вину, не им содеянную, хаос будет неизбежен потому, что моральные устои, призванные поддерживать все наше общественное устройство, придут в ветхость. Проще говоря, они исчезнут, словно бы за ненадобностью.