— А мне всегда хорошо... Это уж конечно.
Подумав, что заход сделан правильный и отказа теперь не будет, Ловцов попросился:
— Покурить бы, товарищ мичман...
Ветошкин глянул на часы, постучал ногтем по циферблату:
— Дуй скорее, пока работы нет.
Ловцов достал из-за пояса берет, лихо нацепил его на макушку, прихлопнул, чтобы сидел плотнее, и на правился было к выходу.
— Ловцов, вернитесь! — неожиданно вспылил Суханов. — Это черт знает что: старшие несут службу, младшие отправляются на променаж!
Ловцов растерянно оглянулся на Ветошкина, явно не понимая, как ему следует поступить: испросить ли теперь разрешения у Суханова, вернуться ли молча на место, или положиться на волю божью, которую в эту минуту, по его мнению, олицетворял мичман Ветошкин. Ветошкин догадался, что Ловцов положился на него, и сказал тихим, но довольно уверенным голосом:
— Самая работа под утро начнется. А пока пусть перекурят.
— Каждый сверчок знай свой шесток, — назидательно, по крайней мере ему так хотелось, сказал Суханов и тотчас понял, что сморозил глупость. — В конце концов, не сахарные...
— Это верно, — согласился Ветошкин и хмуро, словно бы себе под нос, буркнул: — Только моряк ведь движитель всей службы.
Бурчал-то Ветошкин, разумеется, себе под нос, как бы соблюдая приличия, но бурчал так, чтобы это не минуло ушей Суханова.
— Движитель нашей службы — командир, — тут же возразил Суханов.
Ветошкин повел плечами, явно не соглашаясь с Сухановым, но так как спорить со старшим («Ну, понятно, старший, — подумал Ветошкин, — да он еще пешком под стол ходил, когда я уже на флотах служил») ему не полагалось, то он и сказал вполне миролюбиво и даже почтительно, хотя и с оттенком легкой досады:
— Кто ж с этим спорит... Командир корабля — особа священная, вроде корабельного знамени. А только Нахимов еще говаривал: «Матрос — вот основной движитель службы».
— Павел Степанович... — Суханов помолчал, даже позволил себе усмехнуться, — был последним великим флотоводцем великого парусного флота. Тот флот, мичман, к сожалению, остался только на полотнах великого Айвазовского. Понял, мичман?
— Понял-то понял, — неопределенно сказал Ветошкин.
Моряки давно уже поснимали наушники — благо Суханов с Ветошкиным, занятые собою, как два тетерева на току, перестали обращать на них внимание, — занимались кто чем, но в то же время весьма заинтересованно следили за тем, как их отцы-командиры упражнялись в словесности. Они, естественно, всячески желали, чтобы Ветошкин одержал верх — своя тельняшка ближе к телу, — хотя и понимали, что этого не случится. Им давно уже было известно старое моряцкое правило: не тот прав, кто прав, а тот прав, у кого больше прав.
— Это, мичман, хорошо, что понятно, — промолвил Суханов начальствующим голосом. — Это, если хотите, даже прекрасно.
После такого разговора уходить из поста Суханову показалось совсем неудобным, он поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее, и моряки, поняв, что он остается надолго, быстрехонько надели наушники.
В посту опять стало дремотно и словно бы душновато. По-прежнему растревоженным ульем гудела станция, и по-прежнему за бортом над ватерлинией, ухая, стонал ветер, срывая с волн пенящиеся и звенящие гребни. Качало опять сильно, видимо, большой противолодочный корабль, иначе говоря — БПК «Гангут», входил в новую штормовую полосу, но, может, он просто изменил галс, став лагом к волне, которая и начала валить его с борта на борт. Так или иначе, но Суханов почувствовал себя неважнецки, он и вообще-то не очень хорошо переносил качку, а тут внизу качало особенно неприятно, лишая человека воли и уверенности в своих поступках. Суханов уже жалел, что ввязался в спор с Ветошкиным и вовремя, когда по кораблю объявили готовность номер два, не убрался подобру-поздорову, а теперь его, что называется, заел принцип, и уходить уже было нельзя.
Ветошкина принципы не заедали, он смотрел на вещи просто и вполне здраво, с его точки зрения: если плоское, то это надлежало таскать, а если круглое, то это следовало уже катать. В этом житейском уложении он был неколебим, а прочие правила и условности при нужде могли существовать, а могли и не быть, как бы отмененные за ненадобностью. Он, например, справедливо полагал, что сейчас морякам следовало бы немного подремать, чтобы потом они не ловили мух. Основная работа акустиков предполагалась под утро, когда «Гангут» перейдет в новую точку, где его должна была отыскать подводная лодка, приняв за условного противника, и выпустить по нему две торпеды.
Эта учебно-боевая задача имела точное определение, даже носила свой порядковый номер. На обычном же житейском языке ее можно было бы назвать игрой в «зверей — охотников», по которой «зверем», вернее, мишенью надлежало быть «Гангуту», а «охотником», естественно, — подводной лодке. Дальше все шло своим чередом. Корабль-«зверь», выйдя в район торпедных стрельб, должен был уклониться от встречи с подводной лодкой или своими маневрами помешать ей произвести прицельный залп. В задачу же лодки-«охотника» входило выследить «зверя», незаметно подкрасться к нему и выпустить торпеды так, чтобы они прошли под кораблем — это было бы весьма хорошо с точки зрения подводников и плохо с точки зрения командира «Гангута», — или пересечь торпедами след корабля, что тоже выводило подводников на отличную оценку и объявляло «Гангут» условно потопленным кораблем.